Монументальная пропаганда

Поросянинов и точно ему не поверил, решив, что тот просто запил. Однако придираться не стал. Не до того было.

– Вот что, друг ситный, – сказал он дружелюбно. – Придется еще задержаться, и завтра утром не вздумай уехать.

– А у чем дело? – поинтересовался Шалейко.

– Скоро узнаешь, – пообещал Поросянинов. – Ты к Аглае Ревкиной как относишься?

Не зная подоплеки вопроса, Шалейко перепугался еще больше. «Неужто уже донесли!» – подумал он. И стал быстро соображать, а что именно могли донести? Если что в чайной вместе сидели, то мало ли чего. Все-таки она еще коммунист, еще неисключенная. Конечно, ведет себя неправильно, но ведь не конченый человек. Нечаев сказал, будем с ней работать. И можно считать, что он с ней работал, убеждал ее как коммунист и старший товарищ отказаться от заблуждений. Призывал оценить свое поведение, не идти поперек партии, не смотреть в прошлое, смотреть только вперед. Ему даже стало казаться, что он и впрямь общался с Аглаей ради воспитательной цели. Ну, а что было дальше, кто про это знает? Шубкин скажет про это? Не скажет. У самого рыло в пуху – Би-би-си слушает. А эти старухи… Ну что они знают? Только что зашел да вышел…

– Ты что? – дошел до него откуда-то очень издалека голос Поросянинова. – Ты меня понял? Я тебя спрашиваю, ты к Ревкиной как относишься?

– А почему спрашиваешь? – поинтересовался Шалейко, надеясь по ответу определить степень осведомленности.

– Потому что завтра ты должен, как штык, явиться на внеочередное бюро райкома. Будем проводить персональное дело.

– Персональное?! – ахнул Шалейко. – Да за что же?

– За вражескую вылазку, – объяснил Поросянинов. – А что же ты думаешь, мы такие вещи будем прощать?

Разумеется, Степан Харитонович понял так, что под вражеской вылазкой имеется в виду его собственная вражеская вылазка. Или может быть, точнее, залазка в постель врагини народа.

– Да какая там вылазка? Да ты шо! – нервно заговорил Шалейко. – Какая вылазка? Шо я такого сделал? Ну, зашел в чайную, ну, выпил, женщину угостил, проводил до дому, это же разве вылазка? Я же ей не сказал, шо я с ней согласный хотя б у чем.

– Слушай, – сказал Поросянинов. – Меня не колышет, кого ты чем угощал. Хотя ты коммунист и не должен с чужими бабами, тем более на людях, но я тебе не о бабах, а о коммунисте Аглае Ревкиной. Завтра будем выводить ее из партии.

– Аглаю? – переспросил Шалейко. – Ревкину?

– Аглаю, – подтвердил Поросянинов. – Ревкину.

– Ага. Ну да, да, – закивал охотно Шалейко, чувствуя облегчение и делая вид, что он так и думал. И чтобы совсем снять с себя малейшие подозрения, быстро сообщил Поросянинову, что он и сам глубоко возмущен антипартийным поведением упомянутой выше особы. Но при этом пожелал сказать о ней и что-нибудь положительное.

– Просто не понимаю, – посетовал он почти искренне. – Все ж таки она же ж была наш товарищ. Честная, принципиальная. В коллективизации участвовала, в войну партизанским отрядом командовала… Воевала, говорят, очень храбро.

– А теперь, – резко прервал Поросянинов, – со своим же народом воюет. И с партией. В общем, завтра решительно выступишь и осудишь. Понятно?

– Понятно, – кисло согласился Шалейко.

– Не слышу уверенности в голосе, – отметил Поросянинов. – Говори прямо, выступишь или нет?

В это время раздался свисток дежурного по перрону. Паровоз откликнулся радостным нетерпеливым гудком. Он здесь уже застоялся, клокотавший в нем пар распирал его грудь, звал дальше во тьму и в дорогу. Паровоз рявкнул так, что могли полопаться барабанные перепонки, и, трогаясь с места, выпустил густое облако, в котором Поросянинов временно потонул. У Шалейко мелькнула в голове сумасшедшая мысль: а что, если вот сейчас немедленно скрыться, но он даже осознать эту мысль не успел, как Поросянинов вновь перед ним воплотился и повторил свой вопрос:

– Так ты выступишь или нет?

Шалейко не отвечал, глядя на проходящие перед ним вагоны. Висевшие на поручнях урожайцы, дергались, стряхивая с себя на ходу наиболее цепких местных любителей спорта. Вот так бы хотелось Степану Харитоновичу стряхнуть Поросянинова, но тот вцепился в него покрепче долговских болельщиков:

– Не отвлекайся на постороннее и отвечай прямо – выступишь или нет.

– Ну, – вертелся Шалейко, – если надо, то как же. Я ж этот же… коммунист. Так шо само собой. – Сделал паузу. – Если только не заболею. В горле, понимаешь, саднит. Там в гостинице такой сквозняк, ну прямо вот это… Боюсь, шо ангина, понимаешь, или шо-то такое. – Он потрогал кадык и покашлял, как певец перед сценой. – Кхе-кхе! Надо бы горячего молока с медом попить, банки поставить, отлежаться…

– Понятно, – прервал его Поросянинов. – Хочешь сбежать?

– Я сбежать? Да ты шо? – всполошился Шалейко. – Да я же на фронте в атаку без каски ходил. У меня пули промежду виском и ухом свистели. Мне сколько раз комроты говорил: ты шо, Шалейко, хочешь без головы остаться или…

– Значит, выступишь? – уточнил Поросянинов.

– Ну, а как же, – вздохнул Шалейко. – Если надо, так шо ж. Я же ж Шалейко. Я ж из казаков. Я могу у чем-то и слабость проявить как человек. Но когда дело касается идеологии, тут коммунист Шалейко непоколебим, как это… как Брестская крепость.

– Вот и хорошо. Но Брестская крепость оборонялась, а мы будем брать рейхстаг. Завтра. А пока иди к себе в номер и не молоко с медом, не банки, а стакан водки с перцем, и все пройдет.

28

То лето было тяжелым в Долгове. В результате надолго застрявшего над данной местностью антициклона жара стояла большая и бесконечная. Днем в тени температура поднималась до тридцати четырех градусов, а ночью не опускалась ниже двадцати пяти. От жары сохли на корню злаки, мелели местные речки, самовозгорались торфяники, и в городе постоянным атрибутом погоды, отмечаемым даже в метеосводках, стала непреходящая дымная мгла. Такое состояние погоды трудно переносили люди с сердечно-сосудистыми проблемами, некоторые вовсе не переносили и гибли, а вскоре падеж скота и народа резко усилился за счет появления в местных измелевших водах неопознанной бактериологами то ли чумной, то ли холерной палочки.

Но Степан Харитонович Шалейко был здоров как бык, никакая холера его не брала, сосуды имел крепкие, сердце работало ритмично, а насчет того, что саднило в горле, то это он, как мы помним, просто придумал. Понимая, что увильнуть от выступления на бюро не удастся, пил он до трех ночи, потом спал, и ничто его по отдельности не могло одолеть – ни водка, ни жара, ни клопы, – но все вместе даже на него подействовало, и на заседание явился он бедный, бледный и мятый. Явился позже других, с надеждой притаиться где-то за спинами, но Поросянинов, уже положивший локти на стол президиума, глазами показал ему на место во втором ряду за прокурором Строгим, человеком некрупным во всех трех измерениях, за которым не спрячешься.

Пробираясь к этому месту между стульями и коленями, Шалейко заметил, что Аглая Ревкина сидит прямо за ним, одетая по-фронтовому: в сапогах, в темной шерстяной юбке и в гимнастерке, перепоясанной командирским ремнем, с двумя орденами, четырьмя медалями и еще какими-то знаками. Не зная, как ответить на ее немой вопрос, он кивнул ей полузаметно, как бы одним подбородком, и сел, шевеля лопатками под ее физически ощущаемым взглядом.

Заседание начали без проволочек. Дело докладывал Поросянинов. Даже читая по бумаге, путался в падежах и предлогах, как иностранец, взявшийся изучать русский язык в пожилом возрасте. Шалейко слушал его, но не слышал. Воспринимал лишь отрывки отдельных фраз. Товарищ Ревкина, коммунист с большим стажем и большими заслугами, в последнее время проявляет признаки недопонимания. Обнаружила тенденцию в сторону зазнайства и высокомерия. В то время, как партия со всем советским народом нацелилась на новое, товарищ Ревкина цепляется за старое. Учитывая прошлые заслуги, к товарищу Ревкиной отнеслись гуманно, с товарищем Ревкиной многократно и терпеливо беседовали, товарищу Ревкиной объясняли суть политики партии и правительства на данном этапе, но товарищ Ревкина к мнению товарищей не прислушалась, упорствует в своих заблуждениях, поддержала антипартийную группировку и тем самым сама ставит себя вне рядов партии.