Воды слонам!

Отвернувшись к окну, она подносит палец к губам и с полминуты молчит.

– Якоб, ты должен понять кое-что про Агги, – наконец произносит она, – но я не знаю, как объяснить.

Я наклоняюсь к ней:

– Попробуйте.

– Он… переменчив. Он может быть самым обаятельным человеком на свете. Как во время ужина.

Я жду продолжения:

– И?…

Она откидывается в кресле.

– Ну… понимаешь… иногда на него находит. Как сегодня.

– А что сегодня?

– Он чуть было не скормил тебя льву.

– А, вот вы о чем. Не сказать, чтоб я не испугался, но едва ли мне грозило что-то серьезное. У Рекса нет зубов.

– Да, но когти-то есть, и весит он четыре сотни фунтов, – тихо произносит она.

До меня наконец доходит весь ужас случившегося. Я ставлю бокал на стол. Марлена умолкает и пристально глядит прямо мне в глаза:

– Янковский – это ведь польская фамилия?

– Да, верно.

– Поляки совсем не похожи на евреев.

– Я не знал, что Август – еврей.

– С фамилией Розенблют? – говорит она и, переплетя пальцы, переводит на них взгляд. – А я из католической семьи. Когда они узнали, сразу же от меня отреклись.

– Жаль. Хотя и ничего удивительного.

Она резко поднимает глаза.

– Я не хотел вас обидеть, – говорю я. – Я… не такой человек.

Повисает тягостная пауза.

– Зачем меня сюда позвали? – спрашиваю наконец я. Из-за винных паров я мало что понимаю.

– Мне хотелось загладить вину Августа.

– Вам? А он не хотел, чтобы я приходил?

– Да нет, хотел, конечно же! Хотел попросить прощения, но ему это сложнее. Ничего не может с собой поделать, когда на него находит. И сам же потом мучается. Проще всего ему притвориться, что ничего не случилось, – она шмыгает носом и поворачивается ко мне с натянутой улыбкой. – А ведь мы неплохо провели время, правда?

– Да. Ужин был чудесный. Благодарю вас.

Мы вновь умолкаем, и я понимаю, что если бы мне не надо было тащиться в пьяном виде через весь поезд посреди ночи, то я бы заснул на месте.

– Якоб, прошу тебя, – говорит Марлена, – пусть этот разговор останется между нами. Август очень рад, что ты теперь у нас работаешь. И Дядюшка Эл тоже.

– Но почему, почему?

– Дядюшку Эла так расстраивало, что у нас нет ветеринара. И вдруг откуда ни возьмись появляешься ты, да еще и из такого университета!

Я таращусь на нее, не в силах понять, куда она клонит.

– У Ринглингов ветеринар есть, а Дядюшка Эл только и мечтает, чтобы мы были как Ринглинги.

– Мне казалось, он ненавидит Ринглингов.

– Милый, он хотел бы стать вторым Ринглингом.

Я запрокидываю голову и закрываю глаза, но голова начинает так кружиться, что я вновь их открываю и пытаюсь сфокусировать взгляд на свисающих с кровати ногах Августа.

Проснувшись, я обнаруживаю, что поезд остановился. Неужели меня не разбудил даже скрежет тормозов? Сквозь окно на меня светит солнце, и мозг просто-таки распирает изнутри. Газа болят, а во рту привкус дерьма.

Поднявшись на ноги, я первым делом заглядываю в спальню. Август спит, приобняв Марлену и свернувшись рядом с ней калачиком. Оба в вечерних нарядах и лежат прямо поверх покрывала.

Выйдя из вагона номер 48 во фраке, со свертком одежды под мышкой, я ловлю на себе несколько недоуменных взглядов. В хвосте поезда, где едут сплошь актеры, меня разглядывают с прохладцей, но не без любопытства. А из вагонов, где едут рабочие, на меня смотрят сурово и даже с подозрением.

Я нерешительно забираюсь в вагон для лошадей и открываю дверь козлиного загончика.

Кинко сидит на краю раскладушки, держа в одной руке эротический комикс, а в другой – собственный пенис. Он замирает, лоснящаяся багровая головка выглядывает из кулака.

В мертвой тишине в меня летит пустая бутылка от кока-колы. Я пригибаюсь, и бутылка врезается в дверной косяк.

– Пошел прочь! – орет Кинко. Он вскакивает с раскладушки, и его возбужденный член тут же подпрыгивает. – Пошел прочь, ко всем чертям! – и запускает в меня еще одной бутылкой.

Я поворачиваюсь к двери, защищая голову, и роняю одежду. До меня доносится звук застегиваемой молнии, и мгновение спустя в стену рядом с моей головой врезается собрание сочинений Шекспира.

– Хорошо, хорошо! – кричу я. – Уже ушел!

Захлопнув за собой дверь, я прислоняюсь к стене. Из-за двери потоком льются ругательства.

Рядом с вагоном появляется Отис. Он в смятении смотрит на закрытую дверь и пожимает плечами.

– Эй, энтузиаст! Так ты будешь помогать нам с животными – или как?

– Буду, конечно, – соскакиваю на землю я.

Он пялит на меня глаза.

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Может, сменишь сперва этот мартышкин наряд?

Я оглядываюсь на закрытую дверь. В стену комнатушки врезается что-то тяжелое.

– Пожалуй, нет. Похожу покамест так.

– Ну, тебе решать. Там Клайв уже закончил чистить кошек и хочет, чтобы мы принесли им мясо.

Из вагона с верблюдами сегодня утром доносится еще больше шума.

– Эти клячи терпеть не могут ездить с мясом, – сердится Отис. – Нет бы перестали бузить. А то нам еще ого-го сколько тащиться.

Я приоткрываю дверь, и оттуда вырывается целый рой мух. Едва я успеваю заметить копошащихся личинок, как в ноздри мне ударяет вонь. Еще несколько неуверенных шагов – и меня начинает выворачивать. Ко мне тут же присоединяется Отис, согнувшись пополам и прижав к животу ладони.

Когда его перестает рвать, он делает несколько глубоких вдохов и вытаскивает из кармана грязный носовой платок. Прикрыв нос и рот, ныряет в вагон, хватает бадью, бежит к деревьям и вываливает. Отбежав подальше, он останавливается, уперевшись ладонями в колени и хватая ртом воздух.

Я пытаюсь помочь, но стоит мне приблизиться к вагону, как меня снова одолевает тошнота.

– Прости, – мучимый рвотными позывами, еле выговариваю я, когда Отис возвращается. – Я не могу. Просто не могу.

Он бросает на меня недовольный взгляд.

– Желудок не выдерживает, – зачем-то пытаюсь объяснить я. – Вчера вечером слишком много выпил.

– Оно и заметно, – отвечает Отис. – Сиди уже, мартышкино отродье. Сам разберусь.

Отис перетаскивает остатки мяса к дереву и сваливает в кучу, к которой тут же с жужжанием слетаются мухи.

Мы широко распахиваем двери верблюжьего вагона, однако очевидно, что одним проветриванием не обойтись.

Верблюдов и лрм приходится увести подальше и привязать к поезду. Потом мы обливаем пол водой из ведер и швабрами вычищаем из вагона получившуюся жижу. Мы не жалеем сил, но вонь не проходит.

Закончив свои дела в зверинце, я возвращаюсь в вагон, где меня ждет Серебряный.

Жеребец лежит на боку, а Марлена, все еще в розовом платье, которое было на ней вчера вечером, стоит рядом с ним на коленях. Пройдя мимо ряда открытых стойл, я останавливаюсь рядом с ней.

Шаза у Серебряного полуприкрыты. Он вздрагивает и фыркает в ответ на какие-то неприметные стороннему наблюдателю воздействия.

– Ему стало хуже, – говорит, не глядя на меня, Марлена.

Я медлю и отвечаю:

– Да.

– А у него есть шанс выкарабкаться? Ну, хоть какой-нибудь?

Я колеблюсь, с языка готова сорваться ложь, но у меня не получается выговорить нужные слова.

– Можешь сказать мне все, как есть, – говорит она, – я должна знать.

– Нет. Боюсь, шансов у него никаких.

Она кладет руку ему на загривок.

– Тогда обещай, что это будет быстро. Не хочу, чтобы он мучился.

Поняв, чего она хочет, я закрываю глаза.

– Обещаю.

Она встает и смотрит на него сверху вниз. Ее стоицизм изумляет меня и помогает сохранить присутствие духа, но тут из ее горла доносится странный шум. На смену ему приходит стон, и вдруг она начинает рыдать в голос. Она даже не пытается утереть катящиеся по щекам слезы, а просто стоит, обхватив руками плечи, и задыхается от плача. Кажется, она вот-вот осядет на пол.

Я смотрю на нее в оцепенении. Сестер у меня нет, а если мне когда и случалось утешать женщину, то по куда как менее значимым поводам. Помешкав, я кладу руку ей на плечо.