Дорога. Губка

Агата вспоминает вдруг о подарке, преподнесенном Клоду в обстоятельствах, тайну которых она нам не открывает.

— Цветы не завядшие были?

— Завядшие.

— Но они хоть немного ожили?

— Нет, приказали долго жить.

Клод, навалившись на руль, икает и, весело опуская до конца окно слева от себя, кричит автомобилисту, слишком прижавшемуся к нам:

— Хотите, я вам и дверь открою?

Молодая женщина в черной чалме шепчет своей соседке:

— Обычно маленькие дауны очень привязчивы. Они вовсе не несчастны, им бывает хорошо; вот родителям — тем приходится тяжело.

Между первыми рядами и Клодом отношения все более тесные. Этот пятачок похож на провинциальный салон с его сплетнями, затасканными фразочками, дикими выходками и праздным любопытством, с разговорами, понятными только посвященным. Внимание дам, минуя рекламу «Вьюнка», перемещается на пассажиров автобуса. Мужчина в последнем ряду читает газету. Со своего места я различаю заголовки, набранные крупным шрифтом.

— Ой, — говорит Агата, — он читает спортивную страницу…

Неожиданно автобус № 297 делает бросок вперед.

— Клод удаляется от солнца, — совсем невпопад говорит молодая женщина в чалме, потому что мы почти не сдвинулись с места.

Удаляющееся «солнце» — это реклама бюстгальтера «Вьюнок»: загорелая девушка, ее видно до пояса, прикрыта исключительно рекламируемым предметом и желтым шарфом. Клод устремляется вперед и догоняет автобус.

Одна из машин, съезжая со щебенки, дерзко въезжает прямо на газон. Внутри нашего автобуса раздается хор голосов:

— Этого еще не хватало, ну и негодяи!

Клод снова упирается носом в белокурую красотку во «Вьюнке». Машины, мимо которых только что проезжали мы, в свой черед проезжают мимо нас справа и слева. Я снова вижу женщину без головы, малышку с белокурым хвостиком. Бежевая «симка» легонько касается нас, в ней трое молодых людей, двое впереди, один сзади. Я вижу только нижние части лиц, но и этого достаточно, чтобы понять, что они похожи друг на друга. Все трое — в облегающих белых рубашках и темных галстуках, три пиджака брошены на заднее сиденье, на свободное место. Есть какой-то анахронизм в их вычурной элегантности образца Чикаго 1930. Это зрелище приводит меня в восторг.

— «Гофрированный картон Живрэ», «Готовая одежда из непромокаемых тканей и кожи», — мальчик читает все быстрее, скорость опьяняет его.

Что бы ни происходило, эйфория наша все растет. Мы проезжаем довольно большой треугольный участок земли, заросший высокой травой. Там стоит девушка и, видимо, ждет помощи. От ветра разлетаются ее волосы, трава льнет к ее длинной цветастой ситцевой юбке. Поблизости никакой машины не видно, так что можно строить любые догадки. Быть может, она из тех девушек, которых любовники, разозлившись, высаживают из машины прямо на дороге? Но она кажется такой спокойной, будто позирует художнику, и спокойствие ее какое-то наполненное.

Мы подступили вплотную к автобусу с рекламой и составляем теперь с ним единое целое, сладострастный образ обладательницы «Вьюнка» пропадает из нашего поля зрения. Там, на задних сиденьях, пассажиры устроились совсем вольготно — в их распоряжении огромное пространство, а всех их едва ли наберется с десяток, к тому же и автобус стоит на месте. Ясно, что оба эти обстоятельства позволяют им чувствовать себя совсем как дома. Плотная блондинка вытянула ноги на заднем сиденье, закинула руку на спинку (нам хорошо виден браслет-цепочка у нее на запястье) и посылает в пространство смутную улыбку, которую Клод принимает на свой счет.

— Ну и буфера, — говорит Агата, несколько рискованно употребляя это старомодное выражение, потому что нам видна лишь соблазнительная ложбинка.

— Это реклама вошла в автобус, — говорит Клод, слегка причмокнув языком.

— А может, сама Мэрилин?..

Агата пренебрежительно складывает губы. Она явно устанавливает непреодолимую преграду между «Вьюнком» и действительностью. Для нее девушка с рекламы вовсе не принадлежит к тому же миру, что и пассажирка автобуса, хотя улыбается она с таким же блаженным видом.

В другом углу этого автобуса пассажир, читавший спортивную страницу, тоже оборачивается.

— Он читает свою газету вдоль и поперек, — говорит Агата, исполняющая обязанности нашего специального корреспондента, потому что она дальше других продвинулась на территории совсем близкой, настолько близкой, что лицо ее многократно отражается в заднем стекле того автобуса, но все-таки чужой. И в самом деле, чопорный господин, повернувшийся к нам, небрежно раскрыл газету на странице, где печатается биржевой курс, с заголовками внизу.

— М-ммм… Финансами интересуется… А он ничего, — добавляет Агата, будто одно вытекает из другого.

Клод уже некоторое время сидит, выпрямившись на своем сиденье, и всматривается в глубь автобуса 297 с сосредоточенным вниманием.

— Пари держу, что это она.

Клод любит театральные эффекты. Пассажиры прислушиваются, даже те, кто сидит сзади; Агата ужасно взволнована.

— Она? Кто она?

— Дениза.

— Дениза? Какая Дениза?

— За рулем того автобуса — Дениза.

То, что Клод знает водительницу автобуса, — новость такая же важная, как самые знаменитые совпадения в мелодрамах, и всех нас касается. Клод это отлично понимает, и понимает, что рассказанная им история будет выслушана до конца и ей будут внимать даже в задних рядах. Он устраивается вполоборота к своей аудитории.

— Дениза была контролером. Когда она осталась вдовой в сорок лет, ее хотели определить в метро.

В голосе Клода проскальзывает интонация, которая делает понятным, что сменить автобус на метро, попасть с вольного воздуха во мрак подземелья можно, только совсем опустившись.

— Дениза сказала, никаких проблем — я выучусь на водителя. И выучилась. А ей уже сорок стукнуло, напоминаю вам.

Следует пауза. Клод не только поведал нам историю Денизы, но и призвал нас отдать Денизе должное и посвятить ей полминуты размышлений. Если бы мадам Клед оказалась здесь, она сошла бы с ума от зависти и восхищения. Молчание все еще длится — это в честь Денизы, которая движется в пятнадцати метрах от нас и с которой мы вряд ли когда-нибудь познакомимся. Между разными пассажирами завязываются разные разговоры. Каждый новый голос вступает в определенное мгновение, и уже совсем неважно, бесцветна, вызывающа или просто глупа очередная реплика. За моей спиной мать близнецов излагает сидящей от нее через проход бразильянке свои педагогические принципы.

— Вечером, прямо перед сном, я даю им по конфете. В любом случае результат будет положительным: либо я внушу им отвращение к сладостям, потому что конфета означает, что пора идти спать, либо они будут с удовольствием ложиться, потому что этому предшествует удовольствие от съеденной конфеты.

Бразильянке до всех этих разглагольствований нет никакого дела. Ну а я-то, с чего это я испытываю чуть ли не блаженство, слушая, как мать близнецов излагает свои педагогические взгляды. Все-таки у меня слабость к теориям, какими бы они ни были.

Две пожилые женщины, обычно отдыхающие в Ницце, показывают друг другу снятые там яркие цветные фотографии и надолго застревают на одной из них, где запечатлено целое поле гвоздик.

— Люблю гвоздики, но мне нельзя ни к платью их приколоть, ни в вазу поставить, тут же со мной что-нибудь непременно случается. У меня могут стоять гладиолусы, тюльпаны, фиалки, всё что угодно, только не…

Она бесконечно огорчена, что не гвоздика, но не может, нет, не может преступить запрет. И она все громче и громче перечисляет неудачи, болезни, срывы, которые произошли из-за гвоздики. Соседка, кажется, в восторге; она и не подозревала, какова сила этих цветов, теперь она будет внимательнее.

— А может, это вроде аллергии, одни от нее больше страдают, другие меньше?

— О! — восклицает ее приятельница, убежденная в обратном, — попробуйте, сами убедитесь, — точь-в-точь так, будто рекомендует надежный товар.