Дорога. Губка

Моя красивая рыжая соседка тихо прыскает, прикрывая ладонью рот. Мне вдруг захотелось перебросить мостик между нами. Я знаю, что из этого последует: отныне каждый день мы будем здороваться и обмениваться теми незначительными словами, которые связывают гораздо больше, чем принято думать, потому что они несут с собой и другие слова: слова из завтра, из послезавтра, слова, которые будут сказаны через месяцы и годы. И вот я делаю то, что пугает меня, как темная тропа в самой глубине леса, и делаю это без колебаний, я связываю себя, быть может, на всю жизнь с рыжеволосой девушкой. Я шепчу ей на ухо:

— Вы музыкантша?

Она кивает головой, и этого оказывается достаточно, чтобы мы обе рассмеялись до слез.

— Ну да, вы разве не знали этого? — говорит голос справа от меня. — Мой муж много лет работал водителем на этом маршруте. Вы должны его помнить: Деде.

Та, кому принадлежит голос, — особа на редкость крепко сбитая, какая-то компактная, что ли. Кажется, будто форма для ее отливки была меньше, чем масса, которую туда поместили. И голос у нее тоже словно бы сжат, сдавлен, ненормально низкий, он будто всплывает все время из каких-то глубин, если она умолкнет, значит, он совсем пропал там. Соседка раздумывает; она, конечно, знала Робера, который вышел на пенсию, и Поля…

— Да нет, что вы, — говорит маленькая женщина, — Робер, сами посудите, для меня староват, да и женой Поля я никогда бы не стала, он такой бабник, кого только у него не было, все они… да нет, Деде…

— Все? — удивляется соседка.

— Ну, те, что не старые, конечно… но вы наверняка знали Деде.

— Не помню, — с сожалением отвечает соседка.

— Однажды ему надоело.

— Тогда понятно, — говорит соседка, — откуда вы так хорошо знаете Клода и всех остальных.

— Еще бы, они же все у меня дома бывали. Во всяком случае, поначалу, потому что, когда характер у Деде стал портиться…

— Я еще долго упорствовала, — говорит сидящая передо мной дама в розовом, — но ритм — это не вопрос силы воли. А у меня ведь был красивый звук, все признавали, что у меня звук красивый, но красивый звук без чувства ритма — это…

— …все равно что повязка на деревянной ноге, — говорит молодая мамаша, не слишком разборчивая в выборе сравнений.

— Характер стал портиться с такой женщиной, как вы? Нет, правда, до чего же глупы бывают мужчины.

— Когда на инструменте не играют, лучше от него избавиться, разве не так? — добавляет молодая мать со злорадной улыбочкой, пока ее ребенок продолжает разбирать надписи: «Париж — Морван — Париж», «Мясная лавка Виктора Гюго»…

— Разве догадаешься, почему это мужчины становятся неуживчивыми? Как бы там ни было, у моего характер до того испортился, что он больше одного раза ни с кем встречаться не мог. Он говорил, что на второй раз всех их насквозь видит, а на третий ему просто хочется их прикончить…

— Да, всякие бывают люди… и быстро он их всех раскусил?

— Уж конечно, по вы представляете себе? И коллеги, и пассажиры — всегда одни и те же, он ведь их не два раза видел, а весь год, изо дня в день… И я поняла, того и гляди ему укажут на дверь. Ты должен их опередить, Деде, сказала я ему. Не можешь видеть людей больше одного раза? Иди работать в такси.

— Я по меньшей мере уже пять лет, как не играю, — говорит любительница розового. — Это тяжело. Знаете, виолончель — это ведь не рояль, отношения с ней гораздо более интимные. За рояль вы садитесь, распрямляетесь, касаетесь клавишей кончиками пальцев, словом, держитесь на некотором расстоянии. Виолончель же вы обнимаете левой рукой, ласкаете ее смычком, обхватываете ее, овладеваете ею.

Похоже, ни она, ни жена шофера такси всерьез свои неприятности не принимают. Они обе смеются при мысли о желчном супруге и немом инструменте. Хотя обычно я не выношу легкомыслия, сегодня я испытываю симпатию к ним обеим. Это смятение чувств кажется мне совсем не опасным просто потому, что оно ограничивается скромными пределами нашего автобуса. Однако наше единение с дорогой все крепнет. Клод кивает прохожим — вчерашним или завтрашним пассажирам, а они ему отвечают, не заставляя себя упрашивать. Корзинки у хозяек полным-полны листьями салата, и меня это радует как хорошая новость. Человек с седыми волосами, в одной рубашке еще без пиджака, поднимается по ступенькам крыльца с длинной розовой розой в руке.

— Хочешь подхватить простуду? — кричит ему Клод, и человек заканчивает свое восхождение с какой-то опереточной легкостью.

В Бализи часть пассажиров выходит, места во втором ряду освобождаются. Моя юная соседка поспешно вскакивает, вопросительно взглянув на меня своими красивыми глазами. Я тоже поднимаюсь и машинально пропускаю ее перед собой, хотя знаю, что она сядет у прохода и уступит мне место у окна. Втайне мне хочется соблюсти каждодневный церемониал. Она прекрасно понимает это и не двигается к окну, а садится с краю, поднимает колени к груди, уткнувшись подбородком в свою ужасную сумку, и прижимает ее к себе обеими руками, чтобы дать мне пройти. Пока я осторожно протискиваюсь в свой угол, она еще раз улыбается мне. Я чувствую, что в наших отношениях появляется та же непринужденность, которая связывает некоторых других обитателей автобуса: Агату и Клода, например, или любительницу розового и мать маленького Жана-Франсуа, в меньшей степени бронированную даму и молодую метиску: они всегда сидят рядом, но метиска выходит в Бализи, так что общаются они недолго.

В любой другой день я бы встревожилась, что строгий порядок моих будней немного сбивается из-за скромных авансов незнакомой девушки, но вчера я, наоборот, больше всего боялась, как бы это легкое очарование не исчезло. Пока, откинувшись на спинку сиденья, не глядя на девушку, я видела ее профиль, слегка устремленный вперед, я представляла себе, что почти наверняка могла бы быть ее матерью. Еще я думала, что из нее получилась бы прекрасная Констанция Бонасье, до того она хороша яркой и вместе с тем какой-то покорной своей красотой, такой у нее нежно-розовый цвет лица, четкие, но не резкие черты, «кучерявые», как их называют, волосы; ее локоны достаточно было бы уложить и, слегка приподняв, закрепить с обеих сторон, чтобы волны вьющихся волос ласково набегали на большой накрахмаленный воротник.

После Лонжюмо мы въезжаем в пустынную зону; таков переход от старого городка, где слышится еще отзвук галопа почтовых лошадей, к абстрактному пейзажу кольцевой. Автобус катит между двух песчаных холмов, укрепленных бетонными плитами, формой напоминающими Андреевский крест с уже осыпавшимися краями. Эти песчаные насыпи тянутся далеко, особенно с правой стороны, где начинается дорога, промышленного, очевидно, назначения, уходящая вверх и теряющаяся в небе. Она совсем разбита, будто по ней прошли когорты, но я никого там ни разу не видела. При выезде из этой пустыни с левой стороны возникает дом, похожий на «дом на углу», но он намного меньше и весь белый, а за ним идут шале, бунгало, маленькие фермы. Поселок приветливый на вид, но какой-то ненастоящий, его постройки — памятники деятельности фирмы по продаже сборных домов.

Я испытываю необъяснимую нежность к муляжам, к бутылкам, на которых написано «Виски» или «Туалетная вода» и в которых ничего нет, к игрушечным бакалейным товарам, где под уменьшенными этикетками скрываются деревянные брусочки. Мне нравятся и нежилые дома, где из кранов не прольется и капля воды, дома, которым знакомо только уважительное отношение человека, его завистливые взгляды, ласковые прикосновения рук, его жажда обладания, дома, ночью погружающиеся в небытие. Награжденные сомнительным званием «памятника», они прекрасно вводят вас в мир автострады с ее неприступными берегами, с ее четкими линиями шахматной доски.

Приближение более сурового мира становится таким ощутимым для всех, что многие, хотя большая часть дороги уже позади, только сейчас достают свое вязанье или книжку. Это минуты самого большого затишья. Каждый чувствует, что ему, собственно, извне ждать нечего, главное, никакой помощи; каждый пассажир хочет чувствовать себя заодно со всеми и в то же время снова уйти в себя.