Отец Джо

В этот вечер я, как обычно, выключил фонарик, опустился на колени и пропел гимн; потом еще некоторое время постоял, представляя себя юным послушником в аббатской церкви — как я тушу огни, как братья расходятся по своим кельям. И вот церковь пустеет, в ней становится темным-темно, только еле заметно мерцает красный огонек в алтарной части.

Был теплый весенний вечер, но внезапно в мою комнату и мое сердце ворвался порыв холодного ветра, и меня пронзил животный страх — казалось, какие-то неодолимые силы теснятся вокруг и вот-вот набросятся. Я инстинктивно начал молиться об обретении силы или защиты, как вдруг почувствовал, что падаю — будто в лифте с обрезанными тросами, который все стремительней несется в черноту шахты. Я открыл глаза, но падение продолжалось, даже ускорилось — я проваливался в бездонную пучину, темные стены проносились мимо, и я чувствовал, как мою веру отрывает от меня воздушным потоком — я как будто оказался отброшенным от спасительных бойниц.

Зажмурившись, пытаясь хоть как-то остановить падение, я отчаянно взмолился: «Господи, помоги! Замедли падение, сотвори чудо!» Однако ни помощи, ни чуда не последовало: я со свистом устремлялся все ниже и ниже и в то же время видел себя сверху, как это бывает в кошмарном сне — я падал сквозь себя, выпадал из собственной души, все равно никогда не существовавшей, погружался на невообразимую глубину, ниже твердых пород веры и истины, в холодное и мертвое безвоздушное пространство вечности и небытия, туда, где нет ни Бога, ни Христа, ни веры, ни надежды, ни спасения — нет, и никогда уже не будет.

Наконец, падение прекратилось. Я открыл глаза. Вокруг — все та же комната. Слышно было, как тихо посапывает брат.

Значит, это не было кошмарным сном. Ужас, агония утраты, сжигавшая изнутри, чувство крайней опустошенности были настоящими, холодными и твердыми на ощупь. Я обливался потом, меня била дрожь, щеки были мокрыми от слез.

И все же я изо всех сил постарался проснуться — вдруг это один из тех самых снов во сне, когда просыпаешься от того, что просыпаешься. Но нет, я не спал, и меня окружала реальность, новая реальность из ничего, и, что еще хуже, в этой новой реальности я продолжал существовать.

На ум мне пришло ужасное слово, оно эхом отозвалось в окружающей тьме: отчаяние. «Ты впал в отчаяние. Ты проклят. Отчаяние — непростительный грех».

Я молил тьму вернуть мне мою веру. Но тьма безмолвствовала В ней не было никого, кто бы откликнулся на мой призыв. Какой-то замкнутый круг — молиться в никуда о вере в ничто. И я попал в этот круг, мне не выбраться из него.

Я остался один. Никогда еще я не ощущал такого одиночества, одиночества вселенского, одиночества в своей вселенной; меня не отпускало жуткое подозрение в собственном не-существовании. Я испугался еще больше.

Однако вмешалась логика; чтобы задаться вопросом «А существую ли я?», нужно в самом деле существовать. Но я еще больше пал духом, вспомнив о том, что буду существовать дольше самого себя и своей жизни, что существование мое не кончится со смертью, а продлится в вечности, ограниченное небытием Бога, заключенное в темницу самого себя без права досрочного освобождения.

Кто или что бы там ни украло мою вечную свободу, вместе с ней оно украло и мою мечту стать монахом. При падении она тоже разбилась — осколки уплывали в необозримом пространстве, их было уже не достать. Я осознал потерю мгновенно, и она отозвалась во мне щемящей тоской — как будто на глазах у меня убили самого дорогого человека, еще секунду назад полного жизни и такого реального, а теперь молчаливого и безжизненного. Кто совершил эту жестокую бессмысленность? Может, я? Может, я сам виноват в собственном разрушении?

Не знаю, сколько времени я провел на коленях рядом с кроватью, на верхнем ярусе которой виднелись очертания мирно сопевшего брата, — меня охватывал то дикий ужас, то полный паралич. Внезапно в глаза ударил солнечный свет — наступило утро. Я так и спал — сидя на коленях. Кровать брата была пуста, снизу доносились крики матери.

Боль утраты тут же вернулась и молотом ударила по голове. С болью пришло и осознание того, что я проспал на целый час. Может, вселенная и существует без Бога, надежды или веры, однако она определенно вмещает в себя пузатый зеленый автобус, изрыгающий клубы выхлопов во время езды по тихим улочкам Хартфордшира — в нашем городишке, от которого до школы три четверти мили, он должен был появиться ровно через двенадцать минут. Я умылся, оделся, схватил учебники и помчался со всех ног.

Расхожее мнение о том, что бездумная деятельность отвлекает ум от неприятных мыслей, — сплошная ложь. Находясь в прокуренном автобусе, посреди хихикающих розовощеких школьниц в серой униформе, я в полной мере прочувствовал свое поражение в вечной битве со смертью: на одной стороне находился я со своей парализованной волей, на другой — бесконечные сомнения, глумившиеся надо мной. Экзистенциальная агония ночи прошла, теперь меня со всех сторон обстреливали силлогизмами совершенно особого свойства: «Бога не существует. Следовательно, Христос не был Богом Он был глупцом, который дал убить себя ни за что ни про что. Он был „пустышкой“, скользким торгашом, которому грош цена». И эти антихристовы ракеты выстреливали одна за другой.

Автобус шел полчаса, и все это время битва ни на минуту не стихала; я пытался отогнать сомнения, бормоча вполголоса «нет, нет, нет», мотая головой и сжимая кулаки. Рядом со мной сидела полная дама в скромном пальто и старомодной шляпке с перьями, прилепленной набекрень к ее завитым волосам; похоже, она заметила гримасы и бормотание подростка по соседству, однако, когда я во время передышки посреди сражения поднял голову и глянул в окно, эта воспитанная дама смотрела перед собой с застывшей на губах улыбкой. Ну да, конечно, — нехорошо ведь пялиться на умственно неполноценных. Они, бедняги, не в силах совладать с собой.

За окном автобуса вовсю разгоралось весеннее утро, проносились волны цветущего боярышника, воздух был напоен птичьими трелями, из липких почек появлялись цветки, образуя величавые, подобные белым облакам галеоны, проплывавшие на фоне голубого неба.

Невозможно описать тот зеленый цвет, в который одевается Англия весной, ту взрывную массу растительности, тончайшее равновесие между сельской простотой и безудержным буйством новой жизни. В весеннюю пору Англия отбрасывает свойственную ей язвительную иронию, мрачную двусмысленность и промозглую злопамятность — цветущая страна наполняется чистой, ничем не замутненной энергией. Автобус катил по этой обновляющейся земле, но меня сверлила одна мысль — я не могу позволить себе умереть. В этом теперь враждебном и смертельно опасном в своей непредсказуемости мире я мог запросто умереть, точно так же, как недавно умерло все, во что я верил.

А смерть будет означать проклятье.

К тому времени, когда автобус наконец доехал до школы, я совсем обессилел. Невозможно держать оборону против таких сильных врагов, как сомнение и отчаяние после бессонной ночи, да еще и на голодный желудок. В классе царило веселье — закончились пять долгих лет учебы, экзамены позади, а впереди — летние каникулы. С нас уже не так строго спрашивали, да и задания на дом почти не задавали. Все пребывали в состоянии легкой эйфории; я и сам был таким же всего двадцать четыре часа назад. Теперь я то презирал своих одноклассников за их приземленность, ограниченность ума и глупость, то завидовал им, не имея возможности принять участие в их приземленных, ограниченных глупостях.

У меня никак не получалось отделаться от видения — как я, здоровый, спортивный парень вдруг падаю и начинаю хрипеть. Как я лежу, судорожно хватая воздух ртом, и молю озабоченно склонившихся надо мной протестантов о священнике. Который даже если и прибывает вовремя, не может отпустить мне, умирающему, грехи.

Я вспомнил случай, который произошел год назад и которому я не придал никакого значения, — один мой одноклассник вдруг умер во время игры в регби. Он пробежал все поле, успел сделать бросок и упал замертво. Оказалось, у него была редкая легочная болезнь, но ее симптомы ни разу не проявлялись. Тогда случай показался мне любопытным, да и только — к сожалению, в школьном возрасте многое представляется всего лишь любопытным. Теперь же смерть одноклассника послужила лишним подтверждением невероятной хрупкости жизни.