Сестра Ноя (СИ)

— Что, отец, довел моего сына до бегства из дома! – крикнула в сердцах Дуня и чуть не вприпрыжку выбежала из тесной комнатки.

Так она вернулась в Верякушу. Их двухэтажный дом уже заняли под сельсовет и правление колхоза и, конечно, Евдокии не отдали. Но зато предложили вступить в колхоз и выделили им бывшую избу–развалюху Шурки Рябого – хоть что‑то!

Ох, и зверствовали «комбеды», ох, и лютовали!.. Обирали односельчан до нитки. Скотинку и даже птицу в колхоз «реквизировали» – и пошли там средь животинок без должного хозяйского присмотра болезни да мор. Церковь по кирпичику разобрали до самого основания, чтобы и помнить о ней забыли. Без привычных молебнов о даровании урожая нивы одичали, из году в год терзали неурожаи, земля будто отказывалась носить на себе новую власть и кормить изуверов. Народ тихо помирал с голоду. В лес на охоту, по грибы и на речку за рыбой – не смей! – там кордоны лесничьи стоят и чуть сунешься, стреляют. Ружья у селян все до одного отобрали… Да что там! Голодных детишек за подобранный ржаной колосок вместе с родичами в каторгу на подводах увозили. Из более трех тысяч зажиточных селян, живших до революции в Верякуше, осталось к переписи 1937 года меньше пятисот, да и те хуже нищих и рабов, тряслись от холода, голода и страха. Вот тебе и народная власть!..

Шурка Рябой подговорил своего собутыльника Гришку… и раскулачил собственную семью. Поводом тому послужила купленная им на имя жены мельница. Он тогда, в 1925–м году, в соседнем уезде ограбил почтовую подводу, потому был при деньгах. Узнал, что Катя Стрельцова получила в приданое мельницу и собирается её продать, чтобы уехать в город, и стал упрашивать, угрожать дочери ненавистного соседа Ивана. Катя, услышав о разводе Шурки с Глашей, согласилась и продала забитой женщине мельницу в полцены, чтобы детишкам её хоть что‑то на хлеб с молоком досталось. Как всё, чего касалась рука Шурки Рябого, мельница в скором времени сгорела, но по документам так и осталась за Глашей. Согласно опубликованному в 1930–м году перечню признаков кулацкого хозяйства, за наличие мельницы крестьянин объявлялся кулаком и подвергался конфискации имущества и высылке. Шурка отправил семью в казахские степи, женился на разбитной Вальке Чернушкиной по прозвищу «Переходящее красное знамя», и стали они на пару пить–гулять, грабить–воровать.

Только вышел у Шурки конфликт с Гришкой, не поделили они какой‑то барыш… Григорий оделся в парадную кожанку, напоил уполномоченного Сургова и «переизбрали» Шурку с председателя колхоза в рядовые колхозники. Маузер и печать у Шурки изъяли, и стал он ходить на трудодни… Как всегда, вокруг него всё горело и портилось, так на пятый трудодень сразу после обеда встал намертво трактор, за которым он ходил, подбирая картошку. Потом средь бела дня, с ясного неба в шуркину избу ударила молния, и сгорел дом с пьяной супругой и со всем наворованным барахлом.

Шурка всю ночь «поминал» Вальку с давнишним собутыльником, сторожем зерносклада Трошкой и все жаловался на горькую долю. Трошка слушал его, кивая махонькой головой в заячьей шапке, пока не кончилась самогонка в принесенной бутыли, а потом схватил «ружжо» и выгнал того прочь с вверенной ему «апчественной территоры». Шурка‑то стал никем, а Трошка как‑никак гражданин при должности! Наутро бабы обнаружили Шурку с петлёй на шее – он тщательно привязал солдатский ремень к толстой ветви красивого стройного дерева с трепещущими оранжевыми листочками, что на окраине села, на берегу реки Ирсеть. Какое дерево? Осина…

А потом приехал в гости к Евдокии средний сын Василий, рассказал, что работает директором в сельской школе на берегу моря, у него большой дом с бахчой. Евдокия с Тоней уплетали сладкую дыню, закусывали жирной воблой, расчесывали в кровь головы вшивые и уж не верили, что можно жить лучше, сытно и чисто… А слова его принимали за сказку, красивую, но несбыточную: «Чтобы арбузы с дынями прям во дворе, чтоб море теплое в ста шагах, да чтоб хлеба с домашней колбасой отпуза!.. Да чтоб Тоньку на врачиху выучить? Ой, не смеши!..» Долго ли коротко ли уговаривал Василий мать с сестричкой, только забрал он их и увез прочь из Верякуши. А потом они еще дважды переезжали, пока не осели в нашем городе.

Иван Архипович пожил в городе на Оке, поосмотрелся и понял, что можно жить и при новой власти, и даже очень неплохо. …Только вот надо образование получить и в партию вступить – так он и наказал строго–настрого детям своим. А еще чтобы в церковь ни ногой! Если Бог оставил нас, то не стоит и ходить к Нему.

И все бы хорошо – дети учились, работали, вышли в люди, стали начальниками, учителями… И все бы ничего, если бы не одна встреча.

Как‑то на Карповской лесобазе, Иван загружал в самосвал доски для дачи. Тимоше недавно от завода «Двигатель революции» выделили участок земли на бывшей свалке, вот они и купили дерево на домик. А тут еще раздался чуть приглушенный колокольный звон – это звонили с колокольни Карповской церкви – одной из двух в городе, не разрушенной коммунистами. А еще мимо их самосвала, стоявшего на дороге и ожидавшего оформления документов, народ верующий потянулся к остановке трамвая на Ленинском проспекте.

…Тут и подошел к Ивану этот необычный юноша с огромными синими глазами на чистом белом ангельском лице и, глядя снизу вверх прямо в глаза, произнес высоким мелодичным голосом:

— Только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?

И лишь, когда юноша неторопливой походкой отошел шагов на десять, Иван вспомнил эти синие глаза и спокойный прожигающий взгляд – это был Гавриил, младший сын священника Георгия из Верякуши!

— Ты что, выжил? – крикнул Иван ему вслед, вспомнив черный дым над поповским домом и тот страшный запах горящей человеческой плоти.

— Как видишь, – вполоборота сказал тот, не повышая голоса. – Надо же кому‑то на Руси святой крест нести.

Тёплый вечер

Когда так много позади

Всего, в особенности – горя,

Поддержки чьей‑нибудь не жди,

Сядь в поезд, высадись у моря.

("Приехать к морю в несезон…" И. Бродский)

Случаются иногда такие дни, такие вечера, когда вдруг остро, до сладкой боли в груди, чувствуешь приливы счастья – один за другим. Будто волны теплого, ароматного света накатывают и незримо обдают тебя с головы до ног.

Мы с братом Вадькой сидели на веранде и устало обменивались словами. Неважно какими – эти привычные звуки несли в себе забываемые чувства доброты и участия, они служили хворостом, который подкладывают в костер, чтобы огонь не затухал, чтобы еще и еще немного тепла получить самому и поделиться с ближним.

Вадим рассказывал о своей застарелой печали, о потере любимой жены и матери. Он знал о том, что это обязательно произойдет, он предчувствовал приближение беды, но когда уход любимых женщин, один за другим, пришли в дом и стали реальностью, он растерзал себя глубокой печалью, которая приходит от чувства вины, непоправимой. Мы с братом с некоторых пор стали далеки не только географически, но и духовно, однако – вот его теплая загорелая рука, обвитая фиолетовыми вздувшимися лианами вен, вот глаза с набрякшими веками над ввалившимися щеками в глубоких морщинах, худющие длинные ноги в шлепанцах, торчащие из просторных выцветших шорт – и это так близко, и это всё такое родное… Как теплая душистая ночь и закат, тонущий в морской воде, и тысячи звезд на просторном черно–фиолетовом небе, и далекий лай собаки, и веселое стрекотание сверчков и мелодия, льющаяся из выпуклых динамиков, и вечерняя печаль родного человека.

Два долгих дня мы пережидали непогоду, упрямо высиживая на веранде часы и дни, положенные шторму, завернувшись в полусырые ветхие пледы. Вадим просил не уезжать: «Не волнуйся, это ненадолго, видишь, вон там, на юго–западе уже появляются просветы синего неба, ты еще успеешь и позагорать, и вдоволь накупаться…» – «…И вдоволь напиться моей горечи» – продолжал я мысленно, жалея его и оставаясь еще на один, а потом еще на один – день, вечер и ночь.