Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Марсель Гробз, преисполненный ликования, почесывал пузо.

— Ну и правильно! Мой сын, сразу видно. Если бы кто-то меня немного подтолкнул, я бы, может, тоже выучил латынь, греческий и знал бы все про писателей и гипотенузы.

— Что за бред ты несешь? Ты был нормальным ребенком, и я была нормальным ребенком, но мы произвели на свет монстра!

— Ну нет же! Видишь ли, нас с тобой воспитывали пенделями да тумаками, ценили нас не выше морковной ботвы, а тут вдруг маленький гений… Разве жизнь не прекрасна?

— Да, вот только Глэдис, наша последняя домработница…

Марсель порылся в памяти. Последнее время домработницы менялись с головокружительной быстротой. И оплата была достойная, и условия труда вполне комфортные. Жозиана относилась к девушкам с уважением и сама не брезговала домашней работой, и притом готова была наброситься на любого, употребившего слово «прислуга». Она сама так долго была просто прислугой.

— Собрала вещички! А знаешь почему?

Марсель прыснул, едва сдерживая хохот.

— Нет, — сказал он, лопаясь со смеху.

— Из-за Младшенького. Он хотел, чтобы она ему читала, а она хотела заниматься уборкой.

— По-моему, читать прекрасные образцы изящной словесности гораздо менее утомительно, чем надраивать места общего пользования…

— Ты говоришь прям как он! Когда я с тобой познакомилась, ты говорил «нужник», как все нормальные люди…

— Ну, понимаешь… я читал ему каждый вечер, и это на меня повлияло… Я понимаю этого парня, он жаден до знаний, он любопытен, хочет учиться, не хочет скучать, когда с ним разговаривают. Нужно постоянно его чему-то обучать. И ты должна быть не только мамой, ты должна быть как Пико делла Мирандола.

— Это еще кто? Твой дружок?

Марсель расхохотался, стиснув ее ручищами.

— Кончай мозги компостировать себе и другим, птичка моя. Мы так счастливы втроем, а ты своими вопросами только неприятности накликиваешь…

Жозиана пробормотала что-то неразборчивое, и Марсель воспользовался этим, чтобы положить ей руку на грудь.

— А тебе не кажется, что он какой-то слишком красный? — снова взялась за свое Жозиана, слегка отодвинувшись. — Такое впечатление, что он все время в ярости. Покрасневший от гнева. Я его боюсь… Еще я боюсь, что не поспеваю за его мыслями, боюсь, что он будет меня за это презирать. У меня же нет высшего образования! Я не оканчивала государственный университет болтологии!

— Да Младшенькому глубоко наплевать, он выше этого! Знаешь, что мы сделаем, мусечка, мы наймем для него персонального преподавателя. Нянька этому парню не нужна, его надо с ложечки кормить свежими знаниями, учить его географии, латыни и греческому, учить, почему Земля вертится, почему она круглая и почему до сих пор не затерялась в бескрайних просторах космоса. Он просит, чтобы его научили пользоваться линейкой и компасом, применять правило буравчика и извлекать квадратные корни…

— А почему, кстати, говорят «квадратные корни»? Ведь, они не квадратные и совершенно не корни! Нет, мой волчище, с появлением наставника я почувствую себя еще более брошенной. Еще большей невеждой…

— Нет же! И потом, ты тоже научишься всяким замечательным штукам… Ты будешь присутствовать на занятиях и сама начнешь охать и ахать, аж рот раскроешь от удивления, как все это здорово и какие это тебе открывает горизонты…

— Несчастная моя голова, — вздохнула Жозиана, — совсем бедненько она обставлена. Ничему-то меня не учили. Понимаешь, о чем я тебе говорю, волчище, самая большая несправедливость в мире в том, что человек не может потреблять с рождения всю эту прекрасную премудрость.

— Ну вот ты и нагонишь! Зато потом ты мне будешь говорить: «Ох, ну ты и серость! Поразительное невежество!» — и мне тоже придется смиренно повторять с вечера уроки. Поверь мне, любимая, ты не глупее нашего сына, а этот парнишка послан небесами, чтобы нас научить… Он не такой, как все. Ну и отлично! Пусть будет не такой. Мне лично наплевать. Я готов на это, да хоть бы у него было три ноги и один-единственный глаз, уж какой есть. А ты чего хочешь? Ребенка, официально признанного нормальным? С печатью и подписью? Да уж деваться некуда от этой нормы! Она производит одинаковых ограниченных ослов, ревущих одну и ту же песню и совершенно неспособных думать. Надо взорвать эту норму, перетряхнуть хорошенько, перевернуть с ног на голову. К дьяволу всех этих настороженных мамаш с их заурядными отпрысками! Они не представляют, какое сокровище нам досталось, они не могут себе этого представить, у них шоры на глазах! Зато мы… О восторг и упоение! О счастье! О божественный подарок каждую секунду нашей жизни! Так что прижмись ко мне, мой любимый пухлик, кончай себе мозги накручивать, тебя ждет истинное блаженство, я вознесу тебя на небеса, куколка моя, нежная моя девочка, краса моя писаная, жена моя, обиталище мое, мой квадратный корень, помпадурочка моя…

И с каждым его словом мусечка успокаивалась, размякала и в конце концов замурлыкала, смятая натиском любимого своего рыжего здоровяка, и вот уже они вместе стенали и всхлипывали, карабкаясь на лестницу наслаждения.

На следующее утро, во время завтрака, им позвонил адвокат Анриетты. Анриетта Гробз, вдова Плиссонье, мать Ирис и Жозефины Плиссонье, вторым браком бывшая замужем за Марселем Гробзом, была готова подписать бумаги о разводе. Она была согласна на все условия, но только просит сохранить фамилию мужа.

— А с какой стати Зубочистке понадобилось сохранять твою фамилию? — недоверчиво спросила Жозиана, еще слегка помятая после ночи любви. — Она всегда ненавидела эту фамилию, ее буквально от нее тошнило. Тут пахнет жареным, она снова хочет втянуть нас в какую-то грязную историю, вот увидишь…

— Нет, сокровище мое! Она подчинилась, и это главное! Не ищи пятна на Солнце! Безумие какое-то: как только мы живем счастливо и гладко, ты везде видишь зло!

— Будто бы она смогла превратиться в кроткую овечку! Ни на секунду в это не поверю. Волк в овечьей шкуре, вот она кто. Она вовек не растеряет своей злобности…

— Да она сдается, говорю тебе. Я заставил ее глотать пыль и грызть землю, она без сил, она просит пощады…

Марсель Гробз чихнул, достал из кармана платок в клетку и трубно высморкался. Жозиана сморщила нос.

— А где те бумажные платки, которые я тебе с собой дала? Куда ты их дел?

— Ну, мусечка, я люблю свой старый клетчатый платок…

— Этот рассадник микробов, вместилище вирусов! И к тому же ты на кого похож? На деревенского мужика, вот!

— А мне не стыдно, что я из деревни… — отвечает Марсель, убирая платок в карман, прежде чем его схватит и отберет Жозиана. Она и так на прошлой неделе дюжину таких выкинула в мусорку.

— И вот эдакий мужлан хочет нанять сыну наставника! И вот эдакий мужлан хочет штурмовать высоты Мирандолы! Хорошо мы будем выглядеть перед источником познания с твоими подтяжками и платками в клетку!

— Я сегодня же начну разузнавать, где можно найти такого человека, — сказал Марсель, очень довольный, что удалось сменить тему.

— И будь добр, выбирай тщательно! Мне не нужен ни напудренный виконтик, ни бородач-марксист. Найди старорежимного умника, чтобы я могла понять хоть часть того, что он вещает!

— То есть ты не против?

— Ну, тут бабушка надвое сказала… я прежде на него гляну, а там разберемся. Не дай бог окажется шпион Зубочистки…

«А нужно ли в самом деле рассказывать ему правду, всю правду как есть? — задумалась Ширли, глядя, как Гэри убирает со стола, отчищает сковородку из-под лазаньи, льет на нее горячую воду, добавляет каплю средства для мытья посуды. Можно ли добиться счастья, говоря правду? Ширли вовсе не была в этом уверена. — Я все расскажу, и никогда уже не будет так, как раньше.

Нам сейчас уютно в привычном спокойствии, объединяющем нас, я знаю, когда он обернется ко мне, с какой ноги шагнет, какую руку вытянет, когда откинет прядь со лба, когда удивленно приподнимет бровь, я знаю все это, свое, родное, домашнее.