Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Она не удостаивала сына ни единым словом и шагала вперед с видом разгневанной королевы-матери.

Разъяренный Младшенький семенил за ней, бурча, что, видимо, никому нельзя доверять, что он заставил себя принять эту игру, чтобы сделать матери приятное, но ни при каких обстоятельствах он не согласится часами сидеть с невеждой, назойливым дурачком, который даже не сумел понять, что докучает человеку! Разумный парнишка сразу бы понял, что он ввязался в это мероприятие только для приличия. И не приставал бы. Добровольно бы оставил в покое мячик и не стал бы тревожить Младшенького в его чудесном одиночестве на лоне природы. «Я знаю, что в мире достаточно дураков, — вздохнул Младшенький, — и что необходимо приспосабливаться к жестокой реальности, но уж больно противен мне этот Эмиль. Пусть она найдет мне какого-нибудь математика или физика, который делает ракеты. Я буду учить про квадратные корни и центробежную силу. Я все это знал когда-то, надо только освежить в памяти».

Они почти дошли до дома, когда на дороге им попался журнальный киоск и Младшенький заметил на витрине под пластиковой обложкой журнала компас. Он остановился и даже слюнку пустил от удовольствия. Настоящий компас! Он не знал почему, но предмет этот показался ему знакомым. Где он уже видел компас? В книжке с картинками? У отца на письменном столе? Или в предыдущей жизни?..

Он ткнул пальцем в журнал, скрывающий в себе драгоценный артефакт, и потребовал:

— Я хочу вон ту штуку!

Жозефина повернулась к нему и знаком велела следовать за ней.

— Хочу компас… Хочу посмотреть, как он устроен.

— Ничего тебе не будет. Ты очень плохо себя вел. Ты эгоистичный и жестокий мальчик.

— Я не эгоистичный и не жестокий. Я любопытный, я хочу учиться, я отказываюсь изображать младенца и хочу знать, как устроен компас…

Жозиана схватила его за руку и поволокла к двери парадного. Младшенький напрягся и, упираясь кроссовками в асфальт, пытался затормозить. Мать в итоге схватила его под мышку, зашвырнула в лифт, в прихожей дала ему две хлесткие пощечины и втолкнула в комнату, закрыв за ним дверь на ключ.

Младшенький рычал и молотил кулаками в дверь.

— Ненавижу женщин! Все они глупые и тщеславные кокетки, которые думают только о своем удовольствии и используют нас, мужчин. Когда вырасту, стану гомосексуалистом!

Жозиана заткнула уши и ушла плакать в кухню.

Она плакала долго, плакала взахлеб, горючими слезами, оплакивая свою утраченную мечту о счастливом материнстве. Пыталась утешать себя, уговаривать: мол, все матери желают идеального ребенка, такого, как желает их сердце, а небеса посылают нам такого, какой есть, и надо с ним как-то научиться понимать друг друга. Повезет — и будет у тебя прелестный маленький Эмиль, а коли ты невезучий, приспосабливайся как можешь.

Она решила освободить сына. Открыла дверь, зашла в его комнату.

Он лежал на ковре в куче смятой и пыльной уличной одежды. Он так кричал, так бушевал, так бурно ломился в дверь, что свалился от усталости и спал — так спят храбрецы, сражавшиеся три дня и три ночи. Рыжие кудри разлохматились и спутались, лоб, щеки и шея пошли красными пятнами — след недавней ярости. Легкий храп доносился из открытого рта с пламенеющими деснами. Поверженный Геракл, уснувший на земле, распаренный от гнева и ярости.

Она присела рядом. Долго смотрела на спящего мальчика. Подумала: «Когда он спит, он малыш, это мой малыш, мой сыночек». Смотрела, смотрела, потом приподняла его, зажала между колен, потрепала по кудрям, как обезьянка, ищущая вшей в голове у детеныша, покачала, мурлыкая: «Робин Бобин Барабек скушал сорок человек, и корову, и быка, и кривого мясника… а потом и говорит: у меня живот болит».

Младшенький приоткрыл один глаз и объявил песенку идиотской.

— Почему же он такой глупый и неумеренный? Ясно же было, что живот заболит! И вообще так не бывает, люди столько не едят! — спросонья пробормотал он.

— Спи, малыш, спи… Мамочка с тобой, она тебя любит.

Он заурчал от счастья и уперся обеими руками и головой в мамин живот, а она обняла его со слезами на глазах. Так они сидели в полутьме комнаты; она опять что-то напевала себе под нос.

— Мам…

Жозиана вздрогнула от ласкового слова и крепче сжала объятия.

— Мам, ты знаешь, почему Лабрюйер написал «Характеры»?

— Нет, любимая моя крошечка, но ты ведь мне расскажешь?

Он, по-прежнему зарывшись в ее теплый живот, объяснил вполголоса:

— Ну вот, понимаешь ли, он очень любил одну девочку, у которой отец работал в типографии, его фамилия была Мишалле. Лабрюйер любил ее чистой любовью. Она наполняла его душу красотой и счастьем. Однажды он задумался — как же малышка будет выходить замуж, ведь у нее совсем нет наследства. И тогда он пришел к ее отцу, мсье Мишалле, и дал ему рукопись «Характеров», над которой он работал много лет. Он сказал ему: «Держите, друг мой, издайте этот труд, а если удастся выручить за него деньги, пусть они пойдут на наследство вашей дочери». Мишалле так и сделал, и в итоге мадемуазель Мишалле удачно вышла замуж. Правда, это замечательно, да, мам?

— Да, сынок, замечательно. Расскажи мне еще про Лабрюйера. Он кажется мне очень хорошим человеком…

— Прежде всего нужно его прочесть, знаешь… Когда я научусь бегло читать, стану читать тебе вслух. Нам больше не нужно будет ходить в парк, будем сидеть с тобой вдвоем, и я заполню твою голову множеством прекрасных, интересных вещей… Потому что я собираюсь учить греческий и латынь, чтобы читать Софокла и Цицерона в подлиннике. — Он насупил брови, призадумался на мгновение и добавил: — Мам, а с какой стати ты так гневалась недавно? Ты что, не видела, что этот мальчуган глуп и назойлив?

Жозиана захватила пальцами рыжую прядь и принялась крутить между пальцами, точно нитку пряжи при вязании.

— Понимаешь, мне хотелось бы, чтобы ты был таким, как все, как все мальчики твоего возраста… Мне не нужен гений, мне нужен мой двухлетний сыночек.

Младшенький помолчал, подумал, а потом сказал:

— Не понимаю. Я тебя от стольких хлопот избавляю тем, что сам занимаюсь своим образованием… Я-то думал, ты будешь мной гордиться… Знаешь, ты меня очень огорчаешь тем, что не можешь принять меня таким, какой я есть… Ты видишь во мне только мою необычность, странность, но неужели ты не замечаешь, как я люблю тебя, как хочу тебе понравиться? Не резон злиться на меня только потому, что я не такой, как все…

Жозиана разрыдалась и осыпала его градом мокрых от слез поцелуев.

— Ну прости меня, малыш, прости… Давай попробуем почаще устраивать себе вот такие чудесные моменты, когда наши сердца тянутся друг к другу, когда я чувствую, что ты мой родной, мой сыночек, и тогда я не стану навязывать тебе всяких глупых Эмилей.

Он, зевнув, спросил ее: «Обещаешь?» — и когда она прошептала: «Обещаю», немедленно провалился, как камушек, в крепкий, богатырский сон.

Вечером, когда Марсель Гробз скользнул в супружеское ложе, нашаривая толстыми пальцами, покрытыми рыжей шерстью, нежное тело подруги, Жозиана оттолкнула его, сказав:

— Надо поговорить.

— О чем? — спросил он, скривившись.

Он весь долгий рабочий день провел, ожидая тот сладкий миг, когда он взгромоздится на Жозиану и проникнет в нее нежно, неспешно и мощно, нашептывая любимой на ухо всякие ласковые словечки, которые он напридумывал между подписыванием контрактов, проверкой ведомостей, беседой с китайским поставщиком и спором с представителем мебельной фирмы, не желающим скинуть цену.

— О сыне твоем. Я тут застукала его за чтением «Характеров» Лабрюйера.

— Сыночек мой золотой! Ох, как же я его люблю! Ох, как же я горд! Сынок, плоть от плоти моей, ох, далеко пойдет мой ненаглядный, вот увидишь!

— Это еще не все! После того как он мне рассказал биографию Лабрюйера, он заключил, что желает выучить латынь и греческий, чтобы читать классиков в подлиннике.