Предпоследний день грусти

ной жены. – Ты слышишь? С ним она ничего не боится!

А я думала. Что это уж вовсе неправда. Мак никогда не может вселить чувство уверенности и безопастности. Он и сам, как беспомощный ребенок.

А потом отец грустно смотрел на меня. Словно угадав мои мысли. И бубнил:

– И ты вырастешь такой же дрянью, Люська…

Я часто задавала себе вопрос. Почему именно это письмо заставило так резко измениться отца. Ведь он был далеко не глупым человеком. И наивным он тоже не был. И всю жизнь перед его глазами проходили любовные муки мамы. Ее внезапные отъезды. Ее вспыши гнева. Ее очередное желание подать на развод. Когда она могла наговорить гораздо больше и откровеннее. Чем написала на этом бумажном клочке.

И на этот вопрос я нашла ответ. Свой личный ответ. Подсказанный интуицией и логическим мышлением. Папа всегда сталкивался с чувствами матери в какой-то абстрактной, отдаленной форме. Эта форма была расплывчата, нереальна. И он физически ее никогда не ощущал. Не прикасался к ней рукой. Не видел глазами. Она где-то расплывалась в его третьем сознании. И он находил эти чувства где-то романтическими и загадачными. И списывал на эксцентричность творческой натуры. И лишь теперь он прикоснулся руками к этим чувством. Увидел собственными глазами. Что это далеко не духовная. Эксцентричная натура. Это просто некрасивая, несправедливая измена. Несмотря на одухотворенные фразы письма. На трагичный тон. И то, что он называл экстравагантностью. Превратилось в супружеское предательство. То, что он называл душевным полетом. Стало примитивным распутством. Ту, которую он называл Богиней. Предстала перед ним обычной блудницей. И этого простить он не мог. И от этого он. Умный, чистый, добрый. Самый мой любимый человек. Мучался. И мучил всех нас.

Мама, кошка по природе, еще пыталась как-то спасти разваливающийся дом. Хотя он давно ей был ни к чему. К моему совершеннолетию они окончательно развелись. И до моего совершеннолетияони словно тянули с разводом. Чтобы весь кошмар их совместной жизни проходил перед моими глазами. И только когда мне стукнуло восемнадцать. Родители словно очнулись. И увидели. Что зрителя давно нет. Значит и играть этот спектакль уже ни к чему. И я облегченно вздохнула. И три дороги разошлись из одного пункта в разные стороны. И никогда уже не пересеклись. И коту Жану ни на одной из этих дорог не нашлось места.

…Кто Жан умирал от возмездия. Он так и не познал в жизни славу. И его смерть тоже была бесславной.

Мама стояла бледная. Похудевшая. Сжимая в своих ладонях шелковый черный платок. Ей как всегда нужно было за что-нибудь зацепиться.

Кот Жан смотрел на нас влажными глазами. Чуть высунув сухой язычок. Покрытый белыми пятнышками. Я читала в его глазах мольбу о прощении. И сожаление о своей бесславной кончине. И еще я читала в его глазах – неизбежность. И эта неизбежность была адресована всем нам. Жан и в последние минуты жизни умудрился нам причинить боль. Его зеленые глаза горели каким-то тайным сладострастием. Какой-то тайной преступностью.