Рифы далеких звезд

Но приходила весна. Дети отправлялись за сорочьими и вороньими гнездами в леса на тот берег Огосты. Шел с ними и Муни. Иногда гнездо находилось на невысокой груше-дичке или на сучковатом дубе, и те, кто половчей, легко взбирались и доставали их. Но случалось, что пернатые обитатели чащи свивали себе гнезда на высоченной липе с гладким и скользким, как стекло, стволом. Тогда наступал черед Эммануила. Он оставлял костыли, обхватывал ствол своими непомерно длинными руками, похожими на железные кошки, с помощью которых рабочие взбираются на телеграфные столбы, и, помогая себе коленками, мгновенно исчезал в густой кроне дерева. Потом спускался, держа в зубах кепку, в которой было с десяток голубовато-зеленых, в коричневую крапинку яиц. Муни раздавал их одноклассникам все до последнего и радовался, что они счастливы.

Мало-помалу его щедрость примирила их с ним. Нашлись общие игры, причем ребят больше всего веселило то, как Муни, повиснув на своих крепких и ловких руках, передвигался с ветки на ветку; он перелетал с дерева на дерево наподобие артиста в кинокартине, которую им год тому назад показывали в школе…

Сейчас эти руки, по-прежнему крепкие, но уже огрубевшие, с черными от паяльника и припоя пальцами, шевелились над костром, и огонь гладил их легкой дымкой своих фиолетовых язычков…

— Иду вдоль реки и вижу посредь заводи что-то рыжеватое, — рассказывал Лесной Царь. Он поднял к небу очки, убедился, что стекла мутные, и стал тщательно протирать их платком. — У меня ведь худо со зрением, не разобрал толком, что там такое, решил: прошлогодняя листва плывет по воде. Но вгляделся получше, вижу — лисья морда. Туловище в воде, а морду поверху держит… «Купается, — думаю. — Пускай наведет красоту, а уж тогда влеплю ей в зад пулю!»

Он нацепил очки на нос, толстые стекла размыли очертания глаз, веки расплылись, словно нарисованные акварелью на мокрой бумаге, и за стеклами разлилась желтоватая, как водоросли в бочаге, хмарь зрачков. Лесник поправил на облысевшей голове фуражку с козырьком, смазанным касторкой и сверкающим на солнце, точно зеркало, подтянул к себе старый бельгийский карабин, словно собираясь пальнуть в лисицу, и продолжал:

— Вроде купается, а сама замерла, не шелохнется. Оголодала небось и чего-то высматривает, думаю я и затаиваюсь, чтобы она меня не учуяла. Лиса, значит, киснет в заводи, только морда чуть шевелится. Гляжу — в пасти у нее палка. Это ж надо! Тридцать восемь лет, почитай, в лесниках хожу, всю округу ногами вымерил, а сроду такого не видывал… Может, говорю я себе, задрала у кого кур, а хозяин поймал ее в курятнике и, вместо того чтобы прикончить на месте, запихал ей поперек пасти палку, прикрутил проволокой да и выпустил — пускай, мол, побегает по земле живая-здоровая, покуда не сдохнет с голоду…

Учитель слушал его, сидя у порога. Смотрел, как гость шевелит пальцами своих великаньих ступней, коричневых от присохшей глины (она облепила и ремешки стоявших рядом сандалий), смотрел на обтянувшую живот майку, которая казалась еще более серой и ветхой в соседстве с фуражкой зеленого сукна, что сверкала на плешивой его голове, как корона, и думал: «Видит, что я человек терпеливый, и бог весть сколько еще нагородит… Все охотники — мастера на выдумки… А такие, как Лесной Царь, которые следят, чтобы не браконьерствовали, врут еще отчаянней…»

Если бы гость повернулся к учителю, то заметил бы снисходительную улыбку в уголках его рта и сказал бы: «Э, ладно, это все детские сказочки, чего тебе голову зря морочить». Но очки его поблескивали, обращенные к заводям Огосты. Учитель взглядывал на эти слоистые, как куриный белок, стекла, и ему чудилось, что он видит в них отражение выдуманной лесником лисицы с рыжим хвостом.

— Гляжу я, значит, — продолжал человек, увенчанный фуражкой с зеркально начищенным козырьком, — а лиса трясется как в лихорадке, вся в воде, только пасть на поверхности, и палка торчит по-прежнему. «Твою мать! — кричу я и вскидываю карабин. — Долго ты измываться надо мной будешь?» Пальнул — да мимо. Лиса палку выпустила, выбралась на берег и — была такова. Спустился я к ивам поглядеть, что за палка такая окаянная. Нагнулся, подтянул ее к берегу и что же вижу? Вся она в коричневых чешуйках, точно отрубями обсыпанная. Выудил я ее — а отруби эти как запрыгают, как по мне заскачут! Представляешь, это блохи были!.. Неделю целую обирался, всю одежду прокипятил, одну фуражку не тронул, но от блох и по сей день еще не избавился. Видал, все время чешусь…

— Блохи, наверно, за кокардой прячутся, на фуражке, — пошутил учитель. — Вот тебе и лисица, а?

— Хитра, мать ее за ногу! Мокнет, значит, в воде, а блохи по волоскам, по волоскам, да на палку. Потом она эту палку отпускает, чтоб подплыла к дурню, вроде меня, и пусть потом кипятит все, что на нем есть, раз такой любопытный! А сама улепетывает подобру-поздорову…

— Еще древние философы говорили, что познание оплачивается страданием, — с улыбкой произнес учитель, встал и пошел в дом: якобы ему надо растопить печь, а на самом-то деле он испугался, как бы блохи с фуражки Лесного Царя не попрыгали на него.

Вправду ли лесник видел лисицу или выдумал эту историю? Выслеживал ли он этого хитрого зверя, скитаясь что ни день по поречью, или же это был повод обходить вырубки и заводи, подстерегая правонарушителей, которые незаконно ловят рыбу и рубят лес.

Лесной Царь постарел — ноги носили его уже не так весело и ходко, как в былые времена, под лопаткой кололо, в сырую погоду ломило поясницу, а порой ему казалось, что в паху вбиты острые гвозди. Зубы его поредели — те крупные, с фасолину, желтые от табака зубы, что когда-то перегрызали стальную проволоку; зрение ослабло, вот уже десяток лет дужки очков натирают ему уши, островерхие, как у собаки… Время подтачивало его, как Огоста — свои берега, и он знал, что когда-нибудь подмытая почва обрушится и утянет его за собой. Все точило беспощадное время, одно оставалось у Лесного Царя неизменным: слух. Чем больше старился строгий блюститель закона, тем острее становился его слух. Лесной Царь по плеску воды распознавал, забросил ли браконьер невод или это журчит взбаламученная сачками вода в глубоких заводях, его ухо различало самые тихие удары топора в лесу, и он мог точно сказать, где орудует порубщик. Он даже мог определить по стуку топора, какое дерево валят — обыкновенный дуб или чернильно-орешковый, и редко ошибался, в особенности осенью, когда воздух тих и прозрачен и в пылающем от листопада лесу эхо так богато оттенками…

— Если появится лиса, фазанам каюк, — сказал Лесной Царь. — Ни одного перышка не останется…

— Да их уже и так не осталось. — Обернувшись, учитель увидел, что лесник обводит глазами поленницу, прислоненные к стрехе жерди. — Всех итальянцы перебили.

— Может, и так, да ведь они платят. Долларами. Это ведь коли дерево срубишь, оно уже больше не вырастет. А фазаны — дело другое. Одних истребим — новых разведем, в инкубаторе. Главное — платят. Нарушение закона налицо имеется?.. Никак нет! Что же тогда? Подойти к ним и сказать: «Отправляйтесь, господа хорошие, бить фазанов в свою Италию, а этих оставьте нам, чтоб мы любовались на их красоту, больно они на лету красивые…» Да я в жизни этого не скажу, не такой я дурак, как ты думаешь… Пущай стреляют, пущай набивают брюхо, рано или поздно подавятся они фазаньей костью, и тогда мы им скажем: «Ну что, господа? Пожили в свое удовольствие, платили нам денежками, расплачивайтесь теперь по-другому!»

Учитель смотрел на старый бельгийский карабин, лежавший у ног лесника, и думал о том, сколько страха и покорности вселяло в людские души это оружие, которое почти четыре десятка лет покачивается за спиной Лесного Царя — ветхое и никудышное, с вытертым ремнем и вмятинами, что точно оспины испещрили ржавеющий ствол… Учитель вспомнил, что Лесной Царь выстрелил из этого карабина в одного паренька из Малокутлова, который вздумал ловить рыбу под мостом, неподалеку от железнодорожной станции. Врачи ампутировали пареньку раненую ногу, и бедняга всю жизнь расплачивался за три пойманные возле быков моста рыбки, плоские, как карманный нож, которым Лесной Царь сейчас подрезал себе ногти на ногах. Дуло старого карабина, словно змеиная голова, высовывалось из листвы низкорослого кустарника, и какая-нибудь крестьянка, забравшаяся на тутовое дерево нарубить веток для шелковичных червей, при виде его испуганно соскакивала на землю, а потом, от страха, что ее отведут в сельскую управу всем на посмешище, отдавалась в руки Лесного Царя, которые стискивали ее точно стальные обручи. Он валил свою жертву на ветки шелковицы, его пальцы сновали по ее бедрам, и хотя она противилась, опытный в таких делах лесник по ее движениям понимал, что это только для виду. Опрокинутая на спину женщина ощущала тяжесть его крупного тела, прерывистое дыхание опаляло ей лицо, сквозь прикрытые веки она видела обросший щетиной подбородок, желтые плоские зубы и хрящеватые, прозрачные от утреннего света уши, подрагивавшие в одном ритме с ненасытным телом… Женщина вставала, исподтишка озиралась, оправляла юбки. Ветки, примятые объятиями случайно встретившихся в лесу людей, расправляли свои листья, а Лесной Царь, вскинув карабин на плечо и прислушиваясь к далекому гулу топора, исчезал в гуще ясеней.