Рифы далеких звезд

Церкви умирают последними. С них снимают колокол, выносят иконы, сосуды для причастия и просфор, заколачивают двери, чтоб не забредала скотина или цыгане, от которых всего можно ждать, и под пустыми сводами остаются только глушь да тени…

Церкви исчезают последними. Их сносят, когда подступает не знающая милости вода и им грозит опасность навсегда остаться на дне. Тогда привозят заключенных либо жителей других краев страны (местные не посягнут на замшелые камни и потускневшие фрески — их останавливает не страх перед провидением, а иной, душевный, трепет) и эти жестокосердные люди принимаются за дело. Ангелы, выписанные на высоких сводах, тревожно трубят в серебряные трубы, но остриженные наголо мужики не слышат этого. На обнаженные спины сыплются перья крыл небесных созданий, пытающихся улететь в разбитое окошко купола, но люди, вооруженные кирками, не чувствуют этих легких прикосновений, дымят цигарками и выламывают камень за камнем…

Старый учитель смотрел на церковь, которая то вырастала над холмом, выхватываемая из темноты молниями, то пригибалась, цепляясь за ветки деревьев в надежде удержаться на земле.

На церковной кровле возник белый силуэт, похожий на человеческий. Он ощупью ступал по скользкой черепице, и за плечами этого странного существа молнии, казалось, высвечивали крылья. Ему навстречу двинулся другой человек, весь в черном. Он был высок и строен, тонкие, ловкие ноги плотно обтянуты узкими брюками. Он напоминал танцовщика, готового начать свои пируэты. За спиной развевался широкий плащ. Учитель, всмотревшись, заметил, что и у него тоже есть крылья — блестящие, перепончатые, как у летучей мыши.

То ли навалилась дремота, и все это учителю привиделось во сне, пока он стоял, прислонившись к холодной стене дома, то ли резкие смены света и тьмы пробудили в его душе суеверный страх? Кто мог дать ему точный ответ? Маккавей спал глубоким сном, деревья стояли безучастно, и учитель остался во власти этого видения, которое то возникало перед глазами, то исчезало в ночи…

Христофор Михалушев наблюдал за единоборством ангела и дьявола.

Они сходились, осторожно ступая, крылья мгновенно вздымались над кровлей, а черные и белые руки сплетались так, что лишь молния могла их разделить своим сверкающим острием. Кровля уходила у них из-под ног, учителю казалось, что оба они вот-вот сорвутся с карниза и исчезнут в преисподней ночи, но тут крылья стремительно возносили их к небу. Схватка возобновлялась над церковным куполом; сцепившись и кружась, точно шаровые молнии, они вновь опускались на мокрую черепицу. Ощутив под ногами опору, странные порождения дождливой ночи расходились и вновь начинали осторожно подступать друг к другу, пригнувшись, чтоб не рухнуть вниз… Учителю чудилось, что он слышит их учащенное дыхание. В ту минуту, когда Христофор уже было подумал, что они молча разойдутся, как, бывало, после лютых утренних боев мирно расходились деревенские петухи, он увидел, что дьявол, изловчившись, вцепился ангелу в крылья и пытается сломать их, но они режут ему пальцы, словно каждое перышко отлито из тонкой стали. Изнемогая от боли, ангел в сотканном из света облачении взмахнул крылами, и его стон слился с раскатами грома. Острия крыл прорезали тьму, вырвались из жестоких рук и столкнули в бездну того, чьи крылья напоминали крылья летучей мыши…

Что произошло потом — учитель не понял. Туча сдвинулась ближе к горе, молнии потускнели и скрылись, на небо высыпали мелкие звезды — они подрагивали, словно им было зябко на голом небе.

Он вернулся в дом, а на рассвете увидел в окно крышу церкви и купол. По одну сторону высился безлистый тополь, а по другую красовалось дерево в цвету.

Старый учитель вспомнил, что ему привиделось ночью, в бурю, при свете молний, и усмехнулся.

Итальянцы прикатили однажды утром в начале ноября.

Погода стояла солнечная, мягкая, в небе плыла паутина, дул легкий ветерок. Со стороны насыпи, где раньше была железная дорога, показались две легковые машины и двинулись дальше вдоль реки. Они ехали медленно, еле слышно урча, и — белые, с вытянутыми капотами и горбатыми кузовами — напоминали охотничьих собак, обнюхивающих дорогу и поворачивающих морды то к зеленым грушевым деревьям на обочине, то к пожелтелому кустарнику на берегу.

Машины затормозили у источника. Оттуда вышли двое — нагнулись, стали пить воду. Оба невысокие, в зеленых куртках, перепоясанных патронташами. Пока они пили и над струей воды, льющейся из железной трубы, покачивались широкие поля их мягких светлых шляп, подошла еще одна машина — серая с красно-коричневой заплатой грунтовки на переднем крыле. Машина ткнулась ржавой мордой в сверкающие бока незнакомок, из нее вышел рослый широкоплечий человек в коричневом свитере и холщовых штанах, заправленных в резиновые сапоги.

Маккавей, стоявший перед домом и разглядывавший машины, узнал его — это был охотник из города, он и в прошлом году приезжал охотиться на фазанов на этой же самой, видавшей виды машине.

Пока охотник застегивал патронташ и натягивал на лысину кепку с провисшим козырьком, что плотно, как купальная шапочка, обтянула голову, итальянцы вернулись к автомобилям, и стали что-то искать на задних сиденьях.

Маккавей заколебался — подойти или не подходить к колонке, однако любопытство взяло верх. Очень уж хотелось посмотреть на итальянские машины вблизи. Человек в коричневом свитере кивком подозвал его, и Маккавей зашуршал сандалиями по щебенке.

— Здорово! — сказал охотник и снизу доверху послюнявил цигарку прежде чем зажать ее мясистыми, темно-лиловыми губами. — Спичек не найдется? Зажигалку забыл…

— Нет у меня, — сказал Рыжеволосый.

— Чего ты тут околачиваешься? Сторожишь что или пришел порыбачить?

— Мы с отцом живем тут…

Цигарка дрогнула во рту охотника, сверкнули капсулы на патронташе.

— А кто вы будете? Уж не цыгане ли? — продолжал он расспрашивать. — Все давно уже убрались отсюда, только ваша труба еще дымит…

— Мы не цыгане. Я нездоров. Доктор сказал моему отцу, что, если мы тут поживем, я поправлюсь.

— А что с тобой?

— В детстве чуть не утонул и испугался…

— Где тонул-то? В Огосте? В этих пересохших бочажках?

— Огоста тогда была глубокая. Меня подхватило водоворотом, я наглотался воды. Пытался достать дно ногами, но течением затягивало в яму…

Он, наверно, рассказал бы и про то, как боролся со смертью и про ужас, помрачивший его рассудок, но один из итальянцев погудел, сказал: «Пронто!» — и включил зажигание. Второй последовал его примеру и вывел вихляющую машину на дорогу. Охотник произнес: «Аванти!» — показал на холм, за которым лежали остатки села, и, вдавшись своим массивным туловищем в сиденье, двинул свой драндулет следом за итальянцами.

Ослепительно белые машины удалялись. На стеклах поблескивали отражения желтеющих груш и лип.

Вскоре раздались тонкие, гулкие выстрелы — итальянцы начали охоту на фазанов во дворах разрушенного села.

Фазаны появились здесь несколько лет тому назад. Их развел односельчанин Михалушевых, человек по прозвищу Лесной Царь. В одно весеннее утро он привез из города сотню еле оперившихся птенцов. Те разбрелись по траве, запищали, завертели головками. Хотя вылупились они в инкубаторе, но в них проснулась исконная тяга к матери, они искали в траве ее разноцветное оперенье и тонкие, будто отлитые из серебра лапки. Они разыскивали мать, но кругом были одни камни, оставшиеся от снесенных домов, а над камнями — высокая трава да деревья.

Лесной Царь повернул назад, в город, время от времени оборачиваясь, чтобы взглянуть назад на птенцов, которых он оставлял на произвол судьбы. Он опасался, что в развалинах прячется чья-нибудь одичавшая кошка, и тогда от фазанчиков останутся одни перья. Но опасался он зря. Брошенные хозяевами кошки разбрелись по селам на другом берегу Огосты, они полеживали теперь на ступеньках чужих домов, где нашли приют, и даже в сновидениях не возвращались в родные дворы. Птенцы фазанов спокойно зажили, подросли. К ним прилетели и те фазаны, которые вылупились на вырубках у Калиманишских пастбищ. Проходя по улицам разрушенного села, можно было услышать то тут, то там короткие громкие крики, похожие на кукареканье молодых петушков. Это фазаны о чем-то сообщали друг другу, либо резкими трелями, будто сыгранными неумелым флейтистом, выражали свое восхищение погожим летним деньком.