Мы любим Ингве Фрея

— Разве ваша жена родом не из деревни? — спросила Анита.

— Родом она из деревни, но что с того. Ее воспоминания никак не связаны с моим хутором, как, например, у меня. Моя земля для нее ничего не значит…

Из деревни-то она из деревни, — продолжал Виклунд. — И деревней сыта по горло. Теперь ей хочется слышать человеческие голоса, общаться с людьми…

Пускай ездит в город! Лучше Стокгольм, чем Филадельфия… Но уехать в сенокос! Ты когда-нибудь слышал что-нибудь подобное, сапожник?

— Такого раньше не потерпели бы. Ее бы выдрали!., Хотя я ее понимаю.

— Я тоже понимаю, — сказал Виклунд. — Некоторым образом. Хотя почему она выбрала сенокос?.. Нашла себе удовольствие ходить в жару по городским улицам.

Петтерсон вспомнил городские улицы в летнюю жару и подумал; что прогуливаться по ним — великое благо.

Он ничего не сказал.

Он затосковал.

Он задумался.

Если этот долговязый пенек так же сильно привязан к своей земле, как я к моей старой Бирке, то он никогда не уедет из этих лесов. Скорее он отпустит жену на все четыре стороны.

— Больше мне нельзя оставаться никак, — сказал сапожник.

— Садись в машину! — сказал Виклунд. — Спасибо за кофе и за общество!

— Так завтра утром, не забудь! — крикнул сапожник Петтерсону. — Рано утром!

Тот помахал ему рукой.

Когда машина уехала, Петтерсон сказал:

— Я понимаю, деревенским лаптям достаётся. Но могли бы помолчать о своих утопленниках. В сущности, это — страшно… А они шутят. Нашли забаву.

— Они не шутят, — сказала Анита. — Они иногда шутят, чтобы скрыть серьезность, с какой относятся к случаю. И вспоминают его постоянно, чтобы не забыть:.. По таким случаям в деревне ведут отсчет времени… Ты, например, помнишь только сам случай, а они все, что случилось до него, одновременно с ним и после… Ты теперь для них — тоже особый случай. Они будут вспоминать тебя каждое лето. Ты и памятник старины — теперь для них одно и то же. Они не забудут, ни как ты был одет, ни какая у тебя была походка, ни как ты говорил и что сказал тогда-то и тогда-то. В их памяти все отпечатывается накрепко — не так, как в нашей. Они ничего не забывают… И они никогда не заговорят теперь об Ингве Фрее, чтобы не вспомнить при этом и о тебе. Ну, и наоборот — тоже.

— Ты так считаешь?

— Я знаю..

— Тогда надо бы вести себя осторожнее. Я, кажется, тоже не забуду Выселок.

— Ты забудешь, — сказала Анита. — Забудешь. Ты быстрый, много ездишь, перемещаешься, меняешься… А они, раз и навсегда, — одни.

Петтерсон задумался.

— А плесни-ка мне еще немного в чашку, — вдруг весело сказал он. — И объясни покороче, что такое фуганок?

XII

Точно в шесть утра в среду сапожник разбудил Петтерсона. Он принес с собой термос с кофе и булочки, и они позавтракали в лодке.

Ночью моросил дождь, и день занимался пасмурный. Облака плыли низко над самыми верхушками деревьев. Ветер дул с севера. Из лесу поднимался туман.

В воздухе чувствовалась сырость. Всюду пахло торфом, тиной, мокрой древесиной и корой.

Изменились и краски местности. Озеро стало белым, а лес почти черным. Прежде сухое бесцветное шоссе стало отливать тонами темной охры, а в придорожных кюветах засветились лютики.

Но, несмотря ни на что, погода была приятная.

На ногах у сапожника были резиновые сапоги, а поверх своего рабочего комбинезона он надел старый пиджак. Он был небрит и весел.

Сапожник говорил тихо, словно боялся кого спугнуть или опасался, что их подслушают.

— Теперь отпускам конец, — говорил он. — К вечеру соберется дождь, от северного ветра добра не жди. Тем, кто еще не убрал сено, надо поторапливаться. Еще бы солнца с недельку. Рыба наверняка проснулась ночью. Эриксон вставал и слышал, как шел дождь. Это Эриксон приготовил нам кофе. Эльна еще не поднялась.

— Почему Эриксон встает так рано? — спросил Петтерсон.

— Он привык, — сказал сапожник. — Раньше крестьяне поднимались спозаранку. А теперь не выходят ил дому, пока не сойдет роса. Они теперь засиживаются по вечерам, с тех пор, как появилось телевидение. Эриксон и Эман тоже встают теперь не так рано, как прежде.

— Эман работает сегодня у Виклунда. Работать он сможет?

— Сможет. Его только не нужно подгонять, и не нужно вмешиваться в его работу. Но, понятно, тягаться с молодым он не может. Хорошо, что у Виклунда нет молодого работника. Он сам всё делает. А его мальчишка — не в счет, он — прилежный, но ему всего десять лет, так что Эман с ним справится… Вообще-то сила у него была, у нашего Эмана. Он до сих пор крепкий… А теперь, поплыли! Я сяду на весла. А ты оттолкнись… Да, силенка в свое время у Эмана была. Из-за этого он такой разбитый. У Эриксона такой силы не было, и ему с Эманом повезло.

Сапожник не спеша выводил лодку из камышей.

— Сегодня мы не поплывем прямиком через озеро, — сказал он. — Пойдем вдоль берега. Болтаться посередке при северном ветре — удовольствие маленькое… У Эриксона есть сын в Стокгольме. Кроме как на рождество, он отцу не пишет. И сюда тоже ни разу не заглядывал. У него жена из Лидинге. Наверное, он стесняется показать ей Выселки. Но у него есть машина, и мог бы он заехать поговорить с папашей часок-другой. Он — какая-то большая шишка в Стокгольме, не помню, как называется его должность… Твоя тоже постеснялась сказать, откуда она родом.

— Ты говоришь об Аните? — спросил Петтерсон. — Не думаю, что она постеснялась. Просто она, по-моему, не хочет много вспоминать. Отец отравился во время войны выхлопными газами в машине, а мать тоже умерла… Я ее не спрашивал, но она, кажется, не тоскует по дому… И потом, Анита мне не жена.

— Понятно. Вы, значит, не расписаны. Лучше не говорить об этом Эльне.

— Почему?

— Я думаю, Эльна этого не поймет. Вы, значит, не расписаны…

— Да. И до Аниты я тоже не был женат. Сейчас, как я понимаю, жениться рискованно. Вот тебе пример — Виклунд. Жена уехала от него в самый сенокос.

— Мы не скажем Эльне, что вы не расписаны?

— Лучше не говорить.

— Раньше бы вам это так просто не сошло. Хотя и в мое время всякое случалось. И тогда делали девкам детей… Раньше какой только народ здесь не шастал. Мужики, которые работали на лесопилке, и рабочие, что строили шоссе. Лихие люди! И потом еще бродяги, цыгане, говорят, что и шпионы были. У них на баб был наметанный глаз. Но всех их больше нет… Отец воспитывал нас в строгости. Эльна вряд ли поймет вас с Анитой… Бродяг в наших местах не осталось. Им пришлось прописаться во время войны, чтобы получать свои продовольственные карточки. Ну а потом навалилась на них наша бюрократия и съела.

— Никогда об этом не думал, — сказал Петтерсон. — Но, наверное, все так и было, как ты говоришь.

— Так и было, — подтвердил сапожник. — Продовольственные карточки помогли задержать весь шалый народ, и после этого общество их из своих лап не выпускало. Многие не хотели знать над собой никакой власти, но им пришлось прописаться. Это безработица в тридцатые годы выгнала народ из дому. Хотя многие бродяжили просто потому, что хотели быть вольными птицами… Я тоже хотел открыть передвижную мастерскую, но дела дома не отпустили. И на военную службу меня тоже не взяли. Тогда бы я, может, повидал свет. Один Эман у нас кое-что видел. Он служил в Лапландии во время первой мировой. Он не любит об этом вспоминать. Видно, набрался там страху. Он боялся других призывников… А я бы с удовольствием посмотрел Лапландию.

— Еще не поздно съездить.

— Может быть, не поздно, — сказал сапожник. — А может быть, и поздно.

— Ты приезжай посмотреть Стокгольм! Приедешь, остановишься у меня. Я покажу тебе город.

— Я, конечно, не поеду, — сказал сапожник, — но всё равно, спасибо за приглашение! Я знаю, что был бы в тягость. Ты бы все время спрашивал самого себя, кто это к тебе приехал? Ты бы не узнал меня в городе, да и я бы тебя там не узнал… Но все равно, за приглашение спасибо!