Резиновый бэби (сборник)

– А ты завтра здесь будешь? – Мальчик вытер ладонью воду, текущую у него из носа.

– Нет.

– Уезжаешь?

– Ага...

– Куда?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Нет.

– Совсем не знаешь? – У него поднялись брови и с ними открылся рот.

– Совсем!

– Здорово!

ЧЕРЕШНЯ

Брат Антонины был женат на красавице. И вот она умерла. Большой, здоровой, дородной Зинаиды Павловны больше нет. Брат, рукастый мужик, достал где-то колонковые кисти, масляные краски и покрасил свою любимую Зину. Чтобы не видно было ни этой синюшности, ни пятен, ни теней. Голубым-нарядным веки, краплаком губы и щеки, коричневым широкие брови. Нарядил в платье, самое красивое, которое дядя из Германии привез: на темно-синем крепдешине – желтые бархатные розы. Гроб купил дорогой. Положил ее туда, головой на вышитую золотым думочку, закрепил свечу в окоченевших пальцах. Сел рядом, любовался ею и плакал.

Он никогда не мог на нее насмотреться. И всегда любил. Очень. Даже когда пьяным побил однажды за то, что она продала его золотую звезду героя. Бил, а понимал, что жить без нее не может.

За это посадили его на пять лет. Он сидел, а Зина оставалась ему верной. Ей одной тоже было нелегко, но она терпеливо ждала и все думала, как принимать его будет, когда он домой вернется. Что на стол поставит.

Он вернулся таким же – не больным. Только на лбу у него появилась такая ровная вмятинка, и он никому не рассказывал, откуда она взялась.

Стали жить наново. Все как-то начало выправляться. Она никогда не жаловалась, всегда была такой большой и веселой. А тут вдруг заболела и через неделю умерла.

Свеча темного воска горела у нее в руках, отсветы пламени создавали движение, и казалось, будто Зина вдохновенно молится лежа. Брат вышел во двор – пройтись вторым слоем олифы по простому деревянному кресту. В доме остались только Антонина, полная, еще нестарая женщина с красными руками, и соседка беззубая, когда вдруг запахло гарью и оказалось, что тонкая церковная свеча сгорела быстро и вспыхнули оборки, волосы, а потом и все крашеные поверхности.

Женщины, визжа, залили труп водой и с ужасом ждали появления брата, но, к счастью, раньше зашел Колька – невзрачный маленький мужичонка, что жил через улицу. Он увидел обожженную Зину в гробу и заорал фальцетом:

– Гвозди сюда, дуры! Молоток! И заколачиваем! Заколачиваем!

На отпевании дверь в церковь закрыли неплотно, и очень скоро стало холодно. Все съежились и из общей кучи вдруг превратились в сообщество отдельных единиц. И мысль о том, что каждый рано или позно окажется на месте Зины, наполнила сердца тоскою. Брат, не вставая, медленно заправил себя в пиджак – сначала правую руку, а потом левую. Приподняв плечи, подкинул его повыше, дернул за полы вперед и будто усадил на себе. Оделась и Антонина, долго тянула по спине куртку. Потом чуть привстала и, покачиваясь, поправила ее под собой. На ней были легкие босоножки, совсем не по погоде. Но сапоги в райцентре, сданы на ремонт, и нет никакой оказии получить их назад. Ее бледные ноги заставляли всех мерзнуть еще сильнее. Она крепче скрестила их и поджала под скамейку. Пригладила ладонью плоскую челку.

В это время хилый Колька вышел из туалета и, держась за карманы длинного пиджака, неуверенно подошел к ней.

– Тонь... А Тонь...

– Че те?

– Я тут вот чего подумал, Тонь...

– И чего ты, Коль, подумал?

– Ну, что жизнь, Тонь, так быстро проходит... Вон и Зина ушла...

– Ты че, Коль, пьяный, что ли?

– Я это, Тонь... Я сказать хочу... Ты выходи за меня, чего тут...

– Коль, ты чего удумал-то, и главное – где?!

– А что... Я наоборот! Семья вся в сборе...

– Коль, че ты мелешь-то? – Антонина перешла на шепот. – Ты еще скажи, что Зина тебя слышит...

– И Зинаида Павловна... И все...

– Коль, ты совсем у нас... Некрещеный, что ли?

– Да крещеный я... И не пью совсем...

– Коль, иди от греха! Иди, тебе говорю. Иди! – Последнее слово получилось особенно громко. – Гневно повернулся брат и, сверкая взором, приказал Кольке убраться вон.

Мужичонка согласно закивал и, придерживая карманы руками, отошел.

На следующий день в район неожиданно привезли черешню. Привезли поздно – к самому закрытию магазина. До завтра она не долежит, и так уж сильно побили по дороге.

Антонина вынесла на улицу несколько пустых ящиков – соорудила подобие прилавка. Поставила весы и крупно вывела цифру за килограмм на куске упаковочной бумаги. В сумерках быстро вытянулась очередь из баб... Через час ягода почти закончилась, и Тоня объявила, что сейчас будет давать только по полкило в руки.

Откуда-то справа из-за некрашенного забора показалась шаткая, пьяная фигура. Неизвестный шел, опустив голову, медленно выставлял вперед себя ноги, неопределенно поводя вокруг руками, – будто проверял местность на мины. Дойдя до очереди, что перегораживала его маршрут, он наткнулся на унылую женщину в сером потертом пальто. Затоптался, долго всматривался в ее лицо, потом вдруг повелительно рявкнул:

– Па-а-адем до-о-омой!

Женщина вздрогнула и покраснела.

– Вы это кому?

– Те-е-ебе! Па-а-адем домой, го-во-о-орю!

Женщина сделала шаг назад, но из очереди не вышла. Пьяного, как магнитом, качнуло в ее сторону.

– Па-а-адем, го-во-рю! Слы-шшшь!

Женщина отвернулась от него, прижавшись к лицом к затылку впереди стоящей. Мужчина удивился.

– До-мой – го-ворю! Ты че?!

– Вы меня с кем-то путаете! – Женщина дернула плечом, но с места не сдвинулась.

Антонина высунулась из-за прилавка в сторону, посмотрела на алкаша и погрозила ему тугим красным кулаком. Бабы зашептались. Мужик опять сделал шаг к женщине, закачался и схватился за нее, пытаясь не упасть, на что женщина ойкнула и стряхнула с себя его руку:

– Что вы это себе позволяете?

Старуха, стоящая за женщиной в сером пальто, дернула мужика за хлястик – тот вывернулся, широко отмахнулся от старухи и опять уперся в серую спину.

– Па-ай-дем! Ты че-го! Хри-и-истом Бо-о-огом прошу!

– Че прицепились, мужчина! – взмолилась женщина, взглядом обводя очередь – искала поддержку. – Я вас знать не знаю! Напились, ведите себя прилично!

Мужчина упрямо, как бык, закачал низко опущенной головою.

– Па-а-айдем до-о-омой! Че, как чу-жа-а-ая!

– Так я тебе и есть чужая! – Она замахнулась на него сумкой.

– Па-а-айдем, па-а-айдем... – все тише ныл мужик, потом бессильно махнул рукой, развернулся и пошел прочь от очереди, назад вдоль неровного забора. Очередь затихла и смотрела ему вслед.

Даже Антонина застыла с миской в одной руке и замусоленной гирей в другой.

Пьяный совсем сгорбился, его то и дело прижимало к забору. Тощая задница болталась в широких штанах. Он двигался медленно, шевелил пальцами, потертые локти то и дело взлетали, как тощие крылья. А когда очередь дошла уже до унылой женщины в сером пальто, она вдруг развернулась и, будто совсем забыв про ягоду, вышла из очереди и пошла за ним, старательно обходя лужи.

Глядя в спины пьяного и женщины, которая шла медленно, не догоняя его, но и не отставая, Антонина вдруг как опомнилась, – бросила миску, гирю, сложила рупором грязные руки и закричала:

– Жен-щи-на! Где ва-ша жен-ская гор-дость!

Вечером того же дня она переоделась, намыла литровую банку черешни и пошла к Кольке – проведать, как он, странный человек, поживает.

БРЮГГЕ – САН-ПЕДРО

Дом на набережной Стинхоуверсдик одной своей стороной выходил на канал, другой – на рынок. Там сильно пахло йодом и рыбьим жиром. В дни каникул и отпусков здесь всегда шумели туристы. Толкались среди каменных рядов с колоннадой, но ничего не брали. Просто глазели на всякую живность, разложенную на толченом льду. С девяти утра по каналу начинали шнырять прогулочные катера с громкоголосыми гидами, а по брусчатым улицам выезжали запряженные в экипажи лошади и возили желающих по средневековому центру. Дни затишья бывали здесь поздней осенью – и еще ранней мокрой весной.