Таежная богиня

— Пойдем обратно, Ник, — Валерия ежилась, как от холода.

— Пошли, — согласился Никита и повернул обратно к вокзалу.

Если Валерию, как единственную даму, усадили в кабину, то остальным часа три пришлось подпрыгивать на сваленных в кучу посылках и собственных рюкзаках, причем в полнейшей темноте почтового автофургона.

Вижай встретил белым и чистым снегом. Огромные сугробы наполовину закрыли плоские дома, заборы. В центре поселочка высоким бревенчатым частоколом, смахивающим на средневековую славянскую крепость, стояла зона. Почти каждый прохожий в поселке был военным.

Группе пришлось расположиться в штабе, поскольку добраться до Ушмы можно было только попутной военной машиной, которая должна была пойти рано утром.

На прогулку по необычному поселку вдоль высоченного забора, откуда постоянно доносился глухой собачий лай, не решились. Пообедав, кто завалился спать, отлеживать отбитые почтовой машиной бока, кто взялся перебирать вещи, кто занялся еще чем-то. Валерия, сославшись на головную боль, тоже расстелила спальник.

С Никитой происходило что-то странное. Он едва дождался, когда можно было наконец взяться за альбом. Еще в Ивделе он почувствовал неудержимый зуд в руках, хотелось зафиксировать мысли, чувства, ощущения именно графикой. Никита не видел вокруг себя цвета, все произошедшее с ним было черно-белым. Для него даже солнце было светлым пятном, и только. Схватив альбом, он погрузился в процесс. Видя, с каким ожесточением и страстью Никита набросился на работу, Валерия поморщилась. Однако это была не только зависть, неожиданно в ней проснулась боль. Та боль, которую она не смогла обмануть, не смогла оставить в Москве, а привезла с собой. Тупая, гнетущая, она ломала Валерию изнутри... Незаметно достав из заветного мешочка лекарства, Валерия выпила целую пригоршню и заручилась впредь есть только то, что взяла с собой из диетического.

Быстро заканчивался день. Включили свет. Улыбчивые солдатики принесли дрова и затопили все голландки в штабе — длинном, низком деревянном здании. А Никита тем временем сменял один лист за другим. Он рисовал самозабвенно, раскованно, с огромным вдохновением. Сознание Никиты впервые дало волю другому Никите, давным-давно сидящему в нем, который многие годы подтрунивал, ехидничал и посмеивался над основным, настоящим Никитой. Дал волю и словно выключил контроль.

Час сменялся часом. Никто не решался подойти к художнику, заглянуть или хотя бы что-нибудь спросить.

Потом, гораздо позже, Валерия тайком заглянет в альбом и ахнет от увиденного. И вот с того момента, разумеется, помня остальные его необычные выходки и странности, она и начнет думать о Никите иначе. А именно, что у ее давнего и очень близкого друга Гердова действительно поехала крыша, парень перестает быть адекватным, как она тогда определила. А что еще можно подумать, когда человек рисует страшные, невообразимые до дикости фантастические существа, которых не может быть в природе, которые выдумать может только больной мозг? Рисует в не присущей ему манере — резкой, агрессивной, рваной. Валерия стала смотреть на Гердова как на больного человека.

А Никита, удовлетворив творческий зуд, почувствовал облегчение. Немного улеглась тревога. Просматривая рисунки, он не меньше Валерии удивился своим творениям. Удивился, но, в общем-то, остался доволен. Именно такими он мог изобразить те ощущения, что навалились на него еще в поезде и душили, терзали, рвали на части...

...Тогда, в походе на Денежкин камень, знакомство с настоящим Уралом произошло легко и довольно буднично. Дикая красота гор, глухой и дремучей тайги легла ему на душу и сердце основательно и навсегда. Это действительно была любовь с первого взгляда. Древние, заросшие лишайником и мхами скалы таили в себе не только суровую экзотику, но и подсказывали, как их правильно изображать, подсказывали цвет, ритм, композицию... Оставалось только взяться за краски и кисть. Что, в общем-то, и сделала Лера. Однако Никите этого было мало. Он чувствовал, что эти края искусно скрывают нечто важное и ценное, еще более ценное, чем видит обыкновенный человек. Может, это искал и нашел его отец. Не даром же горы его не отпустили, как не отпустила Хозяйка Медной горы Данилу-мастера. Может, он действительно что-то нашел?!

Не давали покоя самые разные мысли. Все они имели начало или время отсчета — те три ночи на веранде у Леры. Это тогда он прикоснулся к Великому. Тогда он увидел настоящее чудо в живописи. И ничего в этом не было странного. Ну да, не совсем самостоятельно он это написал, некое Провидение водило его рукой, замешивая нужный цвет и накладывая его на холст. Не было ничего странного и в том, что не всем дано увидеть чудо. Чудо, оказывается, тоже надо уметь увидеть и понять. Циникам да скептикам этого не дано. Они видят то, что хотят видеть, — не более.

...Какие были глаза!.. Какой цвет! Такого больше не получить. Это краски отца в невзрачных тюбиках, это они оживили, осветили, разлились золотом! Волшебные были краски! Никита блуждал в воспоминаниях и получал от этого огромное наслаждение. Вновь и вновь он отмечал, что те три ночи были для него самыми главными в жизни, самыми счастливыми и самыми лучшими. И ничего, что он понял и оценил это только сейчас.

А вот с Армянином совсем непонятно. Ну, ведь сгорел же он тогда в гостинице, сгорел! И по всем приметам, и по документам... Не мог Никита ошибиться тогда на вокзале. У него зрительная память прекрасная, как у всякого художника. И вот сейчас на полуприцепе в толпе зэков был точно он или кто-то сильно на него похожий, ну просто двойник или близнец!..

На этот раз, как ни хотел Никита, как ни готовился к этому походу на Отортен, — все шло через пень-колоду. И чувство тревоги не покидало, что-то держало его там, внутри, мешало думать, мыслить, рассуждать. И сборы были с бухты-барахты, и детский сад с ним не рассчитался за роспись огромного холла, поэтому поехал почти без денег, и бабушка заболела некстати, короче, все, что могло, тормозило предстоящую поездку.

С некоторых пор у Никиты появилось новое свойство — более острое ощущение тревоги. Ему казалось, что он и слышать стал тоньше, и видеть зорче, и чувствовать малейшие отклонения в атмосфере.

Вот и сейчас. Возникшая тревога не давала покоя. Она, как зубная боль, то обострялась, то затихала. Покопавшись в себе, Никита понял, что тревога связана еще и с тем, что он так и не успел расшифровать отцовские записи и рисунки...

Машина, которая должна была пойти с утра в Ушму, собралась только к обеду. Ребята, заметно волнуясь, прождали ее у самого крыльца штаба почти до двух часов. Погода была отменной. С крыш слегка капало, запах весны и теплого дерева и тревожил, и расслаблял. Когда все же решили перекусить, подошла машина.

Валерии опять повезло. Один из прапорщиков, тот, что был помоложе, уступил ей место в кабине, а сам полез в кузов. Второй, более грузный, с крупным сизым носом в сетке фиолетовых прожилок и губастым ртом, пропустил девушку в глубину кабины, ближе к водителю, а сам сел у окна.

Ребятам повезло меньше. В огромном кузове оказалось не так уж и много места. Прямо посередине, между длинными продольными лавками, примыкающими к бортам, стоял новенький, пахнущий смолой гроб, закрытый крышкой. По углам кузова в полушубках сидели угрюмые солдаты с автоматами между колен. Никита сел ближе к переднему борту, там уже устроился недовольный передислокацией молоденький прапорщик. Разложили рюкзаки, лыжи и приготовились к дальней дороге. Однако и это оказалось не все.

Прежде чем выехать из поселка, надо было заехать к начальнику режима домой и доложить об отбытии. К величайшему удивлению туристов, из дома вышла женщина в огромных зеленых валенках на босу ногу и длинной, наспех запахнутой офицерской куртке с погонами старшего лейтенанта. Начальственно сдвинув брови, она сначала заглянула в кабину, долго смотрела на Валерию, затем поставила ногу на заднее колесо и заглянула в кузов. В этот момент куртка распахнулась, показав блеклую, застиранную ночную рубашку на тщедушном теле. Спрыгнув с колеса, она с суровым видом махнула рукой водителю, давая “добро”, мотор тотчас взревел, и машина пошла вон из поселка.