Поворот ключа

Она удивленно посмотрела на него.

— Нет. Может, ты устал?

В ответ он покачал головой — не устал.

Глаза ее были темными, вовсе черными, и печаль их растворилась на время в сумерках белой ночи. Казанцев медленно, как крадучись, поднял руку и, чтоб пожалеть Лену, осторожно ладонью провел по ее щеке. В движении этом не было желания вернуть прежнее мгновение, он хотел только пожалеть ее, а она склонила голову к плечу и щекой и плечом удержала его ладонь — это лишь ответ на доверие друга — такая малость.

— Так почему тебе плохо? — спросила она.

Он рассказал ей о своей жизни, не жалуясь, но и не щадя себя, и знал, вернее, уверен был, что вот этому человеку интересна его жизнь, этот человек поймет его полностью и не осудит. Откуда вера такая? Ведь он совсем не знает ее. Чужие, в сущности, люди. Но вера такая есть, и этого достаточно.

Потом, когда он закончил рассказывать о себе, она ерошила его волосы и приговаривала:

— Бедные мы, бедные. Не везет нам, а, Володя?

— Есть немного, — согласился он.

Казанцев вошел в коридор. Из кухни падал слабый свет. Мать не спала.

— Тепа, ты? — окликнула она его.

— Я.

— Молоко в холодильнике. Не забудь выпить.

— Хорошо, мама. Спи.

Евдокия Андреевна вышла на кухню. Она была в длинной ночной рубашке.

— Я тебе на диване постелила. Небось отвык от дивана. Укроешься простым одеялом. А если под утро станет прохладно, то возьмешь ватное одеяло. Оно на стуле.

— Ладно, мама, я все сделаю. Ты спи. — Ему очень хотелось побыть одному.

— У Раисы Григорьевны был?

— Был.

— И как она?

— Все в порядке. А где отец?

— Говорила же тебе — он в сарае днюет и ночует. Твоя мать, Вовчик, никогда не ошибается. Ее обмануть можно, это пожалуй, но сама она никого не обманет. Папаша, батя твой, так скажем, вещь свою караулит. Он надеется, что она, вещица его, кому-нибудь кроме него приглянуться может. Вот и караулит. Вот еще что. Он завтра вещь свою передавать будет. Он тебе ее показывал?

— Нет. А ты видела?

— В том-то и дело. Подглядела однажды твоя мать, когда папаша отсутствовал. Вот и получается, что это не часы вовсе, а ящик простой. Ну, стрелки, конечно, есть, но только для украшения, а так ящик и ящик. Так ты, это самое, папашу пожалей. Ты уж не будь слишком смелым с ним. Он ведь, тоже сказать, не такой уже вовсе молодой. Это поимей в виду.

— Хорошо, мама. Часы его мне понравятся.

— То-то и оно. Как говорится, смех смехом, а лиса покрыта мехом, все будут смеяться, а уж нам придется смех проглотить. Вот я тебя и ждала. День, видишь, какой ожидается, поехала-махала. Боится твоя мамаша за своего перестарка. Как бы чего не выкинул.

— Все будет хорошо, мама.

— Вот и ладушки, — и она ушла спать.

Казанцев хотел остаться один, и вот он один: стоял, облокотясь о подоконник, все было тихо, лишь за домом, прочищая пары, коротко гукал паровоз, и гуканье это свободно и легко преодолевало сопротивление всякой частицы прозрачного и сонного воздуха.

Казанцев чувствовал, что с ним что-то случилось не сейчас вот, когда он стоит у окна, но случилось раньше, только точного мгновения он указать не может.

Так в середине марта идешь по улице и внезапно понимаешь, что наступила весна. Ничего не произошло, то же солнце, то же небо, а безошибочно понимаешь, что весна наступила. Всякий год говоришь себе: вот в этом году я непременно ухвачу момент этого перехода, миг, когда зима в весну переломится, но все никак не ухватить это счастливое мгновение, все опаздываешь.

Вот и сейчас Казанцев не мог точно сказать, что и когда с ним произошло, но только было ему сейчас непривычно молодо и весело.

Казалось бы, ничего за день не случилось: провел день в своей семье, повидался с учительницей и другом детства. Да что ж такое может ожидать его завтра? Да тоже ничего. Отец передаст невесте подарок, люди посмеются, потом повеселятся за столом, Казанцев весь вечер будет с Раисой Григорьевной и Леной — что особенного? Чему радоваться? Да, нечему, казалось бы, но вот надломилось что-то в печали Казанцева, и он ждал нетерпеливо завтрашний день.

И то сказать, если человек радостно ожидает прихода нового дня, то жизнь его проигранной еще не назовешь, это уж недалеко и до верной надежды, что не только все окружающие люди, но и он сам, малое, слабейшее, наконец, существо, имеет не только смелость, но и право на блаженное то состояние, когда всякий миг оценивается как подарок, как некий только тебе одному внятный знак, когда ключ совершит положенный оборот, и все тогда будет внове, чистый без темных знаков лист, без неразборчивой подписи и неясной печати, чудо, которому положено свершиться, непременно свершится, да так, что и чудом не покажется, вроде бы так и быть должно, туман рассеялся, слезы просохли, утраты более никого не коснутся — надежда на всеобщее счастье и на счастье собственное — вот имя этому блаженному состоянию.

Потом Казанцев лег на диван и, заведя руки за голову, долго лежал неподвижно.

Ворочалась на своей кровати Евдокия Андреевна — он вспугнул ее сон, вот беда, сам же Казанцев смотрел, как скользят по потолку блики раннего солнца. Что-то принесет ему новый день?

10

В три часа быстролетная туча захлопнула город, пронеслась скорым спелым дождем, полетела дальше, оголив яркое синее небо, вымыв для жары налитое солнце. Дождь прибил к земле пыль, вычистил от жаркой мглы пространства, и дальний берег залива сиял теперь как бы в ровном пламени.

И вот при первом появлении последождевого солнца на асфальте перед двором остановились машины. Первая самая — черная, сверкающая — гладиолусами увита, они и к ручкам, и посреди у фар прикреплены, а на крыше кабины два сплетенных кольца сияют, и к кольцам тянутся голубые и красные ленты, и летят за машиной белые, красные, голубые шары, и привязана к ветровому стеклу кукла — все намеки, намеки.

И тут заминка некоторая вышла, словно б забыли люди, кому, что и как следует делать, и тут вспомнил новобрачный свое дело, вышел, нет, вылетел из машины, торжественный, негнущийся, в черном костюме; обежав машину, дверцу распахнул и руку протянул туда, в глубь машины, и тут показалась белая рука и белый башмачок, и башмачок этот словно б не решается опуститься на землю, где пыль, и грязь, и окурки, глядите, глядите, да это ж невеста из машины вышла.

А из других машин вышли родственники и гости, а тут двухчасовой сеанс окончился и народ из кинотеатра повалил, тротуар запрудил, — зрелище-то какое! — расступился, пропустив новобрачных, и они поплыли по этому коридору, глядите, глядите на нее, на жену юную, ах, как плывет, земли не касаясь вовсе, голову чуть вскинула, лицо радостью сияет, но и смущено этой же радостью, а также всеобщим вниманием, да расступитесь же, расступитесь, новобрачная плывет, легким белым облачком скользит, в правой руке белые розы, белое платье сужено у щиколоток, скорому шагу мешает, а ей и не нужно спешить — плыть нужно, плавно, беззаботно плыть, и прозрачная фата спускается до башмаков и мешает мужу, а он идет при жене черной тенью, поддерживает ее осторожно, чтоб всем до конца видно было, что он лишь так себе, лишь для того, чтоб оттенить облачность, хрупкость ее.

И кто-то из запрудивших тротуар захлопал в ладоши, и захлопали другие зрители, на балконах, выходящих в проход, по которому плыли молодожены, столпились соседи и в ладоши хлопали, он помахал им рукой, она же подняла кверху розы, так будьте здоровы, ребята, а также счастливы, и сердце всякого человека пеленой печали одевается — наши-то года, да нет, не так, да что ты, где нам было, суета да спешка, да где ж и ты, моя молодость, зависть, зависть сердце туманит, а мы-то с тобой, вспомни, да и так сойдет, да на ходу, в загсе отметиться и ладушки, по-черному, разница-то какая, а есть, выходит, разница, может, лучше у них времени и не будет, скоро уже, скоро занесет их бытом, обидами, скудосердием, кто-либо и у них спросит, да где ж это ваша молодость, где белизна, но это уж потом, а сейчас — посторонитесь, новобрачная плывет, легкая, хрупкая, вот, кажется, растает, испарится сейчас с земли.