Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство

Глава 9

Я иду в школу

Начался сентябрь, а вместе с ним и новый учебный год. Власти решили, что я должен ходить в обычный класс с другими детьми моего возраста, но ко мне будет приставлен специальный учитель, чтобы помогать в учебе.

Я все еще не мог произносить ничего, кроме нескольких примитивных, неразборчивых звуков, и, конечно, не умел ни читать, ни писать. Мне было восемь лет, и все дети в классе уже проучились в школе три или четыре года, так что по умственному развитию сильно опережали мальчика, который провел это время, сидя в одиночестве в темном подвале.

Я знал немного о том, чего ожидать от школы, в основном из рассказов Уолли, но было достаточно трудно подготовиться к полномасштабной атаке на мои чувства со всех направлений, когда я снова окунулся в суматоху настоящего мира. Я провел целых три года буквально наедине с собой, в темном и молчаливом мире, а теперь я попал в ослепительный свет дня, меня окружали толпы детей, которые носились вокруг, сталкивались друг с другом и смеялись; звенели школьные звонки, учителя громко делали замечания, и повсюду разбрасывались книги. Было так много странных лиц и так много правил, которые я должен был запомнить, чтобы приспособиться и стать частью всего этого. Наверное, я выглядел как странное и нервное маленькое существо, когда впервые переступил порог школы и не имел ни малейшего представления о том, что меня ждет. Меня окружили дети, которым было интересно обнаружить среди себя странного нового мальчика.

– Привет, – сказали они, обступив меня со всех сторон, уставившись на меня, рассматривая, оценивая и пытаясь понять, внесу ли я что-нибудь новое в их жизни. – Как тебя зовут?

– Он не разговаривает, – сказали им мои братья.

– Как это, не разговаривает?

Все отступили назад, в их взглядах читалась смесь любопытства и подозрения. Детям не нравятся странные или отличающиеся от них ребята. Я понял, что завести друзей мне будет здесь совсем не просто.

Каждое утро, когда мне нужно было идти в школу, порядок оставался неизменным. Моя одежда была аккуратно разложена на краю кровати, и я должен был постараться быстро одеться и не запачкать ничего кровью из мест, измученных ночью Ларри и Барри. Как только я одевался, я переходил в угол комнаты, который все они называли «грязный угол», и ждал, пока мне скажут, что делать дальше.

Мама звала меня, когда была готова, и разрешала съесть два кусочка хлеба, тонко намазанных маслом, и выпить воды. Хлеб подавался в моей собачьей миске, а вода – в пластиковом стаканчике с моим именем на нем, потому что мне не позволялось загрязнять посуду, которую использовали остальные члены семьи. Мне, в общем-то, было все равно, ведь, по крайней мере, еда выдавалась регулярно, и я не чувствовал постоянно такой ужасный голод, как раньше в подвале. Ларри и Барри сопровождали меня в школу. Они возмущались тем, что на них висит такая неприятная работа. Я шел в пяти-шести шагах позади них, с поникшей головой, погруженный в мысли о папе, не в силах выбросить его из головы. Я считал камни мостовой, чтобы отвлечь себя от его голоса, звучащего в голове.

– Давай быстрее, Джо, – ворчали они. – Хватит копаться. Мы скажем маме, если ты не пошевелишься.

Нам с Томасом запрещалось заниматься физкультурой в школе, потому что тогда нам пришлось бы раздеваться перед другими людьми, и мама писала справки, чтобы нас освобождали от занятий. У меня была астма, а у Томаса – врожденный дефект межжелудочковой перегородки сердца. Вероятно, у него действительно был такой дефект при рождении, но он довольно быстро исчез и никогда не доставлял ему никаких проблем. В школе мать сказала, что ему опасно выполнять какие-либо физические упражнения, и учителя предпочли не спорить с этим. Для меня это было большим облегчением, потому что я не хотел, чтобы другие мальчики задавали вопросы по поводу наших шрамов и синяков. Мне не пришло в голову, что если кто-нибудь из преподавателей увидел их, то забеспокоился бы о нашем состоянии, что привело бы к нашему спасению. Никто раньше не пытался нам помочь, и я знал, что у мамы было заготовлено объяснение для каждой ранки, которая могла вызвать подозрение.

«Ах, мальчики все время дерутся и бьют друг друга», – сказала бы она, если бы пришлось. Или: «Он упал с лестницы, потому что носился как угорелый, обычное дело».

Еще меня волновало то, что если бы кто-нибудь из мальчиков спросил Томаса о том, что на самом деле произошло, тот выложил бы все как на духу о появлении у нас всех этих ссадин и шрамов, потому что всегда был уверенней меня. Меня и так достаточно дразнили, не хватало еще, чтобы одноклассники обнаружили, что семья использует меня в качестве боксерской груши.

Даже после того как я каждый день стал посещать школу, обстановка дома не разрядилась. Как только закрывались двери и задергивались шторы, мать продолжала управлять семьей старыми жестокими способами. То, что я ходил в школу, не имело никакого значения, потому что я все еще не мог говорить и рассказывать истории. Но даже если бы я мог, сомневаюсь, что маму это хоть сколько-нибудь беспокоило. Она была уверена, что запугала меня так же сильно, как и остальных. Никто из нас не посмел бы выдать ее, боясь последствий и обвинений во лжи. Мы все искренне верили, что она способна убить нас, если мы слишком ее доведем. Если я слишком доставал мать, она извинялась перед учителями и удерживала меня дома, говоря всем, что я болен, и бросала меня обратно в подвал до тех пор, пока ее настроение не улучшится.

Вскоре после начала семестра мать оставила меня одного в подвале на целых три дня из-за какого-то моего поступка, который показался ей вызывающим, и не позволяла никому спускаться проведать меня или принести хотя бы объедков.

Я знал, сколько времени прошло, потому что видел через вентиляционное отверстие, как день сменялся ночью три раза. На второй день голодания боли в желудке стали такими сильными, что я свернулся калачиком и начал раскачиваться взад и вперед и, пытаясь обмануть желудок и убедить его, что он полон, старался представить, что я только что съел яблоко. Я выпил бутылку воды, оставленную матерью, к концу второго дня, и думаю, что к тому времени начал постоянно терять сознание. Я пытался съесть маленькие кусочки пластика, откусанные от бутылки, чтобы облегчить боль от голода, но она только усилилась.

На третий день мать отправилась проведать бабушку. Я слышал ее шаги на дорожке во дворе, но у меня просто не осталось сил поднять голову, чтобы посмотреть, как ее тень пройдет по стене. Немного позднее я услышал, как кто-то спускается по лестнице и открывает дверь.

– Вот, парень, – сказал Амани. Он всегда называл меня «парень» или «малыш», никогда не используя мое имя. – Я сделал тебе чай и тосты.

Сначала я не поверил, что он говорит искренне. Я был уверен, что он опять ведет какую-то свою игру. Наверное, он положил в тосты что-то, от чего меня стошнит, или плюнул в чай, или того хуже. Но в то же время я был так голоден, что не хотел упускать шанс поесть, даже если за это пришлось бы заплатить какую-то ужасную цену. Я лежал неподвижно, не в силах даже сесть. Я почувствовал запах теплых тостов, что заставило работать мои слюнные железы, и челюсть болезненно сжалась в предвкушении. Амани склонился надо мной, оторвал кусочек тоста без корочки и поднес к моим губам. Я боялся, что кусочек может быть отравлен, но не мог сопротивляться голоду и открыл рот, позволяя положить в него тост. Это было так не похоже на Амани, что я не знал, чего ждать от него дальше.

– Все по-честному, парень, – мягко сказал он. – Все в порядке, можешь поесть. Тебе станет лучше.

Я закрыл глаза и открыл рот, чтобы съесть еще, ожидая получить удар по голове рукой или ногой, пока жевал, но ничего подобного не происходило, и тост был очень вкусным. Прошло несколько секунд, и я открыл глаза и увидел, что Амани просто сидит и наблюдает за мной, ожидая момента, когда я смогу сесть и сделать пару глотков чая, который он принес.