Ночной поезд на Лиссабон

Оказавшись снова на суше, Грегориус купил подробную карту города, где квартал старого города был как на ладони. За обедом он проложил на ней маршрут к тому месту, где, возможно, сохранился голубой дом, в котором и по сей день могла проживать Адриана ди Праду, старуха, не признававшая телефона. Когда он вышел из кафе, начало смеркаться. Он сел в трамвай до квартала Алфама. Там нашел тупик с мусорными баками. Пакет с его новыми шмотками все еще стоял среди кучи мусора. Он забрал его, взял такси и поехал в отель.

Ранним утром следующего дня Грегориус вышел в серое промозглое ненастье. Против обыкновения, накануне он быстро заснул и окунулся в поток сновидений, где в немыслимой череде мелькали крутые берега, пароходы, кучи одежды, сырые застенки. Непостижимо, но все это нимало не походило на кошмар, поскольку над всеми разорванными эпизодами царил неслышный, но явственный в своей реальности женский голос, и он лихорадочно пытался вспомнить имя той женщины, как если бы от этого зависела его жизнь. В аккурат перед пробуждением слово явилось: Консейсан — прекрасное, волшебное слово, и оно входило в полное имя докторши, выгравированное на латунной табличке у входа: Мариана Консейсан Эса. Как только он тихонько произнес это имя, из забытья выплыли другие картины, где стремительно меняющая лица женщина снимала с него очки, так сильно надавливая на переносицу, что боль никак не унималась, и он проснулся.

Стрелки приближались к двум. О том, чтобы снова заснуть, нечего было и мечтать. Так что он открыл томик Праду и полистал, пока взгляд не остановился на коротком эссе с названием:

CARAS FUGAZES NA NOITE — МИМОЛЕТНЫЕ ЛИЦА В НОЧИ

Встречи людей — кажется мне порой — похожи на встречи поездов, когда они, промелькнув друг мимо друга, равнодушно разъезжаются в глубокой ночи. Мы бросаем беглый поверхностный взгляд на других, сидящих за мутными стеклами в тусклом свете, и они исчезают из поля нашего зрения прежде, чем мы успеваем реально воспринять их. Кто там был, мужчина или женщина, эти фантомы в раме освещенного окна, возникшие из ниоткуда и без цели и смысла канувшие в мрачную пустоту? Знакомы они друг с другом? Болтали? Смеялись? Плакали? Кто-то скажет: мы как случайные прохожие, пробежавшие друг мимо друга в дождь и ветер, — такое сравнение может кое-что передать. Но со сколькими людьми мы годами глядим друг другу в глаза, вместе едим, вместе работаем, лежим бок о бок или живем под одной крышей. Какая уж тут мимолетность! И тем не менее все, что нам преподносят кажущиеся постоянство, доверие и знание ближнего — не есть ли это успокоительный обман, которым мы пытаемся прикрыть кричащее и смущающее душу невнимание друг к другу, потому что невыносимо каждое мгновение признавать эту поверхностность. Не похожи ли каждая наша встреча, каждый встреченный взгляд на призрачный промельк пассажиров, проносящихся мимо с нечеловеческой скоростью, при нечеловеческих перегрузках, от которых все вокруг содрогается и дребезжит? Не соскальзывает ли постоянно наш взгляд с другого, как при этой встрече мчащихся в ночи, оставляя нас наедине с догадками, домыслами и надуманными фигурами? Может быть, в действительности встречаются не люди, а тени, отбрасывающие представление о себе?

Каково это, думал Грегориус, быть сестрой человека, у которого из самых потаенных глубин рвется одиночество такой головокружительной силы? Человека, сумевшего извлечь из своих размышлений такие беспощадные выводы, и при том без какого-либо намека на отчаяние или экзальтацию? Каково это было — ассистировать ему, подавать инструменты, помогать перевязывать? То, что он написал о дистанции и отчуждении между людьми — как влияла на это атмосфера в голубом доме? Приходилось ему прятать свои мысли или дом этот был тем местом, возможно, единственным, где он мог выразить их вслух? Может быть, шагая по комнатам, выбирая книгу или пластинку, которую хочется послушать? Какая музыка могла подходить к его одиноким раздумьям, которые, в конце концов, обрели идеальную форму, по твердости и прозрачности напоминавшую творения из стекла? Требовались ли ему ритмы, служившие подтверждением, или мелодии и мотивы, действующие как бальзам, впрочем, не болеутоляющий или маскирующий симптомы, а скорее смягчающий?

С этими вопросами, занимавшими голову, Грегориус под утро задремал и тут же оказался перед невероятно узкой голубой дверью, разрываемый желанием позвонить и страхом, что определенно не знает, как объяснить свой приход женщине, которая откроет дверь. Поднявшись, он оделся во все новое, надел новые очки, подумав, прихватил пальто и спустился к завтраку. Официантка, не сразу признавшая его, оторопела, а потом ее лицо расплылось в широкой улыбке.

И вот серым туманным воскресным утром Грегориус выступил на поиски голубого дома, о котором рассказывал старик Котиньо. Он изрядно поблуждал по верхнему городу, когда вдруг увидел в окне фигуру курящего мужчины, того, за кем он шел своей первой ночью в Лиссабоне. При свете дня дом показался ему еще более убогим и обшарпанным, чем тогда. Внутреннее помещение лежало в тени, но краешек знакомого гобелена на софе и уголок буфета с цветными фигурками он все-таки заметил. Да еще распятие на стене. Грегориус остановился и подождал, пока мужчина обратит на него внимание.

— Uma casa azul? [23] — спросил он.

Мужчина приложил к уху ладонь. Грегориус повторил вопрос. Ответом была лавина слов, из которых он не понял ни одного, к тому же тот оживленно размахивал рукой с сигаретой. Пока человек объяснял, за спиной у него появилась согнутая дряхлая старуха.

— O consultório azul? [24] — переспросил Грегориус.

— Sim! — закряхтела старуха скрипучим голосом. — Sim! [25]

Она яростно жестикулировала худыми, как щепка, руками, загребая морщинистыми ладошками, и лишь спустя время Грегориус понял, что она приглашает его войти. Помедлив, он вошел в подъезд, пропахший плесенью и подгорелым маслом. Ему казалось, что он продирается сквозь толстую стену вязких отвратительных запахов, чтобы добраться до двери, в проеме которой его ждал мужчина с новой сигаретой в зубах. Хромая, он провел Грегориуса в комнату и, беспрерывно лопоча и размахивая руками, заставил его сесть на софу.

В следующие полчаса Грегориус пытался не потонуть в потоке малопонятных слов и выразительных жестов, которыми престарелые супруги пытались растолковать ему, как все здесь было сорок лет назад, когда Амадеу ди Праду лечил людей из этого квартала. В их голосах слышалось почтение, пиетет перед тем, кто стоит несоизмеримо выше тебя по положению. Но наряду с ним в воздухе витало еще нечто, что позже Грегориус обозначил как стыд, который легче было оболгать, чем выжечь из памяти. «И тогда люди отвернулись от него. Это разбило ему сердце», — услышал он голос Котиньо, рассказывающего, как Праду спас Луиша Мендиша, «палача Лиссабона».

Мужчина задрал штанину и показал Грегориусу рубец.

— Ele fez isto [26], — сказал он и провел по шраму желтым от никотина пальцем.

Его жена потерла сморщенными пальцами виски, а потом помахала руками, будто что-то улетало прочь. «Праду избавил ее от головных болей», — понял Грегориус. Она показала ему еще и небольшой шрамик на пальце, где прежде, наверное, была бородавка.

Позже Грегориус не раз задавался вопросом, не сыграли ли решающую роль в том, что он в конечном итоге позвонил у голубой двери, эти самые жесты бедных людей, на чьих телах сначала уважаемый, потом презираемый и снова почитаемый доктор оставил следы своей работы. Тогда ему показалось, будто руки врача ожили.

Грегориус постарался понять и запомнить дорогу к бывшей практике Праду и покинул пожилых супругов. Склонив друг к другу головы, они из окна смотрели ему вслед, и у него возникло ощущение, что в их взглядах светится зависть, парадоксальная зависть к тому, что у него еще впереди то, что им уже недоступно: узнать Амадеу ди Праду, прокладывая путь в его прошлое.