Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Еще в том дворянском поместье

нас настигло длинное письмо Ю., где он выражал готовность оказать нам любую помощь. Теперь я его поблагодарил и рассказал, как все закончилось. Он пригласил меня к себе.

Я пошел к нему. В первый раз переступил я порог знаменитого дома в Вандсбеке

, где когда-то почти ежедневно бывал Брамс. Ю. не был женат, хозяйство вела его мать. Меня ждали великолепно накрытый стол, сказочные кушанья и много бутылок вина. Хозяин предложил, чтобы мы сыграли вдвоем: он — на скрипке, а я — на рояле. Мы стали играть сонаты Баха — сперва медленные, а потом и более быстрые куски, хотя поначалу я отказывался, считая их слишком трудными; но он обещал, что подстроится под меня, — а в промежутках мы пили и разговаривали. Наконец я спросил о расписании поездов. Он вытащил часы и сказал, что последний поезд отходит через пять минут, я на него не успею и лучше мне переночевать здесь, — тут я вскочил, заверил его, что точно еще могу успеть, и убежал. Я буквально почувствовал суть ситуации кончиками пальцев.

Так началось мое знакомство с Ю., которому я, несмотря ни на что, благодарен, потому что позже получил от него замечательную поддержку. На протяжении больших промежутков времени мы все жили только благодаря его помощи. После этого первого посещения мы с ним обменивались письмами; он, в своих, знакомил меня с Францем Марком, Коринтом, французскими импрессионистами, Стриндбергом, а той первой атаки больше не повторял. Он дружил с Хансом Франком. В последующее время я много раз бывал у него и часто проводил с ним совершенно замечательные часы. Мы неспешно играли на рояле и скрипке; он поощрял меня к сочинению музыки, полагая, что у меня имеются соответствующие способности. Тогда я и создал свою первую композицию. (Музыка во второй части «Перрудьи», с. 244–245, позаимствована из моей композиции по мотивам «Эпоса о Гильгамеше».)

Ю. родился во Фленсбурге. Он был необычной личностью, человеком во многих отношениях умным и одаренным, но — остановившимся на пороге XX столетия. Он пережил много авантюр и, видимо, всяческих безумств, однако ни словом о них не упоминал. <…> Его невозможно устранить из моей жизни, хотя все между нами началось с моего яростного неприятия, даже отвращения. С момента первой нашей встречи в Вензене он утверждал, что, когда разговаривает со мной, ему кажется, будто он беседует с божеством. Он имел величайшую, безусловную веру в меня, как и наш домашний врач, и воображал, будто совершенно мне подчинился; это, как и его твердая уверенность в судьбе, пошло мне на пользу. В то время я начал больше писать; возникла пьеса «Ханс Генрих», которую я ему прочел, очень его этим воодушевив. <…> Для Ю. знакомство со мной означало перемену в его собственной жизни. Когда мы познакомились, он уже дошел до края. Он общался с отбросами общества, с болтающимися на улицах парнями из рабочей среды, и из всего этого создал философию безнадежной закупоренности мира, которую и излагал в виде неопровержимых сентенций. Но теперь он все это обратил в духовную сферу, потому что был по сути человеком возвышенных взглядов, который много о чем думал; он, собственно, отказался от своей пораженческой позиции; и благодаря всему этому, благодаря его вере в хороший исход всего происходящего, и в частности моей жизни, он оказал на меня благотворное воздействие и стал для меня опорой.

Задумайтесь о том, что теперь никто не знает чистейшее выражение немецкого характера, «Мессию»

. А кто читает Клейста? Зато дело дошло до возникновения культа Гёте. Произведшего необозримые опустошения. Вы, может, убьете меня, но я очень не люблю Гёте. У него есть один большой недостаток: он слишком мелок, чтобы оказывать такое влияние. Он воплощает все возможности немцев, как хорошие, так и плохие, — и потому представляет собой чудовищную опасность. Нет такого мнения, которого он хоть раз ни высказывал бы: на его авторитет может сослаться кто угодно. Люди так и поступают. А действительно великого в нем никто не замечает. Я однажды прочитал все его письма из Лейпцига, до момента возвращения на родину и болезни; и я вам скажу: это невозможно понять, пока не заметишь на всем этом налет типичного поведения туберкулезника. Какой-то принципиальный оптимизм, который все конфликты сглаживает, поверхностно подлаживая под себя, — это и есть позиция туберкулезника. Вспомните, что Гёте — писатель, который меньше всех других страдал от депрессий, который обладал способностью всякий раз собственными силами преодолевать депрессию. Это великое и примечательное качество, уникальное, но совершенно не годящееся для того, чтобы превозносить его в качестве примера для всех. Несчастье немцев начинается с Гёте.

Люди обычно рассматривают судьбу глазами своей болезни; это учение я усвоил. А болезнь есть явление общего порядка, она распространена повсеместно: иногда она навязывается человеку, но, как правило, он сам ее выбирает.

В «Реке без берегов» есть такая фраза: «Люди обычно рассматривают судьбу глазами своей болезни». — Я же так дерзок, что вообще не принимаю во внимание здорового человека, ибо его не существует, как не существует и пресловутого нормального человека.

Я никогда не забуду еще никому не рассказанного явления во мне: когда я присутствовал при рождении собственного самосознания; и даже мог бы указать место и время этого события. Однажды утром я, еще очень маленький ребенок, стоял перед крыльцом и смотрел налево, на поленницу, как вдруг внутреннее видение — «я это Я» — мелькнуло, словно молния с неба, передо мной и с тех пор всегда оставалось рядом, светящееся: так мое Я увидело себя самого, впервые и навсегда.