Отречение

Молча и внимательно выслушав, лесник при последних словах поднял глаза на внука.

– А может, вправду, про себя время подумать? – спросил он. – Вроде только устраиваться потихоньку стал…

– Не знаю, дед, не могу, – замотал головою Петя. – Совесть замучит, ты же знаешь Ивана Христофоровича… Требуют, на первый взгляд, немного – дать опровержение в газету или журнал по поводу выводов Обухова относительно Зежского региона….

Внук еще продолжал что-то говорить, но лесник уже не слышал его, старался не выдать тревоги; близилась большая беда, завязывалась в тугой узел, и он, стараясь увести внука в привычный и понятный мир, спросил про сестру, но Петя, разгорячившись, лишь пробормотал что-то невразумительное и недовольно поморщился.

С Ксенией леснику помогла встретиться Аленка; она с готовностью продиктовала ему по телефону адрес, посоветовала о своем приходе не предупреждать, и Захар после недолгого размышления так и сделал. Сам он почти не знал внучки; увидев в дверях молодую, высокую женщину с тенями усталости под глазами, не ответившую на его скупое: «Ну, здравствуй», он замешкался.

– Вам кого? Вероятно, ошиблись?

– Да к тебе я, внучка, – совсем просто сказал он. – Неужто совсем не признаешь?

– Простите… вы – дедушка Захар? – неуверенно спросила она. – Из Густищ? Проходите, пожалуйста, – по-прежнему не совсем уверенно предложила она, с каким-то усилием отстранясь от двери, и лесник, перешагнув порог, оказался в крошечной прихожей, где им вдвоем было уже тесно. Он неловко вертел в руках коробку дорогих копфет, переданную для сестры Петей, заметив, что внучка неприязненно смотрит на злополучную коробку, он неловко сунул ее на какой-то крохотный трельяжик: «Тебе, тебе, как же…», и облегченно вздохнул.

Ксения провела его в небольшую, тесно заставленную вещами комнату, пригласила садиться, устроилась напротив и с откровенным любопытством взглянула в глаза, – тут лесник вспомнил, что она лет на пять старше брата и ей сейчас, видать, под сорок.

– Ну, гляди, гляди, внучка, видать, досада у тебя на деда. Приперся, черт старый, как из омута вынырнул. А мне ничего от тебя, внучка, не надо. Вот такой, – показал он на вершок от пола, – на руках тебя держал…

По-прежнему молча, во все глааа рассматривая деда, чувствуя за его словами скрытый, пока не доступный ей смысл, Ксения старалась хоть что-нибудь связанное с жизнью деда вспомнить и несколько привыкнуть к его присутствию, не особенно скрывая своей настороженности. Она много слышала о нем, в один момент, когда ей было совершенно уж невмоготу, даже думала съездить в лес, побыть в тишине, в одиночестве, на природе, но порыв быстро прошел, и все осталось по-прежнему. Теперь дед сидел перед ней неожиданно совсем близкий, и она невольно потянулась к нему, ни оправдываться, ни защищаться ей не хотелось, и, если старик умен, он должен понять ее, больше ей ничего и не нужно.

Она подняла голову и, с усилием сохраняя на лице прежнее, холодновато-недовольное выражение под его понимающим взглядом, уже не стесняясь, достала сигареты и зажигалку и закурила.

– Трудно тебе, внучка, а? – тихо спросил лесник.

– С чего вы взяли, дедушка? – ответила она, не раздумывая, с мимолетной, неизвестно о чем, истинно женской улыбкой, глубоко затягиваясь дымом сигареты. – Вижу, вам уже наговорили…

– Никто мне не наговаривал, – покачал головой лесник. – У меня своя голова есть, вижу… Думал я про тебя часто, вот и пришел, ты на мать с братом не серчай, они тебя жалеют.

– Я, дедушка, хорошо живу, – быстро сказала Ксения, неторопливо гася сигарету в пепельнице и сцепляя длинные тонкие пальцы с яркими ухоженными ногтями. – Я нормально живу. Если вам это важно, то у меня все хорошо… И на вас я не обижаюсь, лишь бы Денису было хорошо. С Денисом я сама виновата. И хорошо, что так вышло, а то вырос бы какой-нибудь слюнтяй… Часто я к вам хотела приехать, один раз даже приезжала в Зежск, к Денису… Он не говорил? Очень хотела вас увидеть обоих, хотела и боялась. Так себя и не пересилила. Не смогла побороть свою трусость. На кого же теперь обижаться? – быстро добавила она, слегка кося глазами, сорвалась с места и замерла у холодного отсвечивающего темными стеклами окна. Она испугалась почти физического приступа внутренней боли, она никогда не разрешала себе думать именно над этим и других обрывала резко и зло, если они пытались нечто подобное сказать ей. Окно было на четвертом этаже, выходило во двор, и в неярком свете ночного фонаря она видела изгибавшиеся под ветром знакомые вершины вязов. На них кое-где еще цепко держалась полузасохшая листва; отвернувшись от окна, она сказала:

– Правда, нечего мне рассказать. Обыкновенная женщина, никакая не героиня, не как моя мать, хочу жить, как могу, чтобы меня не трогали. Мама в одном права: не встретился стоящий человек… вот теперь одна. Должна научиться жить одна, дед, другого выхода не знаю, не вижу.

– Молодая, здоровая баба и одна? – но согласился лесник. – Вы тут с ума посходили… Природу перехитрить хочешь? Не получится, внучка. Или уж совсем мужики перевелись?

– Какие мужики сейчас, дед? – неожиданно совершенно по-бабьи вздохнула Ксения. – Только ты, дед, не думай, я никого не виню. Наши мужики не виноваты, что они такие, их такими жизнь вылепила… вот и приходится в одиночку пробавляться.

Лесник встал и пошел осматривать состоявшее из двух небольших комнат и кухни жилье внучки; Ксения заинтересованно следила за ним: мать, оказывается, не оставила попыток вернуть заблудшую овцу, даже деда мобилизовала, вытащила его из дремучих лесов. Почему они не оставят ее в покое? Она их не трогает, живет себе и живет, а они все время пытаются что-то изменить в ее жизни… То, что случилось, случилось, и прежних отношений вернуть невозможно; пусть мать права, и теперь лишь упрямство не дает признать ее правоту, и ее первый муж негодяй и, что еще хуже, ничтожество, обыкновенный сутенер, умело замаскировавшийся под идейного борца, современная разновидность этакого страдальца за истину, а на самом деле всего лишь болезнь века, вырождение мужского начала. Признать свое поражение именно перед матерью что-то мешает, да и зачем? Она сама знает, что дико, противоестественно никуда не стремиться, но переделать себя пока не может. Впрочем, так ли уж дико и противоестественно? В конце концов, главное – остаться самой собой, так ли уж обязательно карабкаться вверх, к социальной вершине? Мать привыкла и не мыслит себе иной жизни, иной судьбы. И в этом несчастье, трагическая ошибка; сейчас не хватает людей, находящих смысл именно в самом будничном; довольно высот и невиданных подвигов, ряд поколений и без того работало на износ; сейчас для равновесия, для восстановления генного фонда необходима тишина, остановка, передышка.