Валентинка

– Все будет хорошо, – сказала ты, промокнув себе щеки.

Я решил, что ты различила впереди новую, необоримую трудность – я слишком много их воображал и не желал услышать об очередной. Я сказал что-то утешительное.

Снова поднялся ветер, толкнул балконную дверь, открыл, и кончик пальмового листа засохшими лопастями скреб по стеклу. Променад темен, неуклюжие туристы убрались в свои Дэйтон, Толидо и Резиновый Акрон.

– Не понимаю, как я это сделаю, – сказала ты, перестав плакать.

Вернусь в Лос-Анджелес или тебя оставлю – какая из сочлененных возможностей больше тебя угнетала?

Ты все держала сок; выпила, поставила пакет в холодильник. Губы сжаты, глаза – тени. Я понимал: ты уже вспоминаешь, а может, и ощущаешь, как тяжело было жить, когда мы расстались в последний раз.

Включилась морозилка, от её гула завибрировал наверху поднос со стаканами. Облачный клочок – не прочнее дымного перышка сигареты – пересек лунное лицо над водой.

Ты шагнула ближе, притянула меня за плечи.

– Ты как, справишься?

– Выживу, – ответил я. – Не так долго, как в прошлый раз.

– В прошлый раз не выжил? – Ты пыталась пошутить, но мы оба не развеселились. – Когда сможешь приехать?

– У меня еще турне. Значит… конец первой недели декабря, начало второй.

– Три недели, – мрачно сказала ты; потом улыбнулась. – Я тебе помогу найти квартиру.

– Ненавижу искать квартиры. Я думал в агентство обратиться.

– Я тебя возить буду. По всему Лос-Анджелесу. Весело!

– Да, весело, – сказал я. – Когда приеду, знаешь, что я сделаю вторым делом?

Ты счастливо рассмеялась.

– Что?

– Пойду к «Роско» есть курицу с вафлями.

– Я с тобой. После того, как сделаешь то, что первым делом.

Ни веселье, ни этот эпизод не разогнали наше уныние, наш трепет. Небо прояснилось, но нас по-прежнему затягивала наша облачность. И все же в комнате с нами было еще нечто. Отчетливое присутствие. Не Судьба, химера помельче. Призрак Матримониального Прошлого, Фантом Мыльной Оперы… соглядатай, охотник за сувенирами с коллекцией полудрагоценных слез явился председательствовать на финале наших с тобой минут, удостовериться, что мы остро ощутим каждый миг, а потом жиреть на нашей боли. Он прокрался в наше объятье, тонкая серая фигурка, что смутными тычками бесформенных пальцев побуждала нас видеть настоящее, будто оно уже в прошлом. Был лишь один способ от него укрыться.

Лицо твое напряглось, но ты двигалась неспешно, сластолюбица в тебе заслонила обезумевшую любовницу, ты подняла меня поцелуями, провела меж ногами, мы стоя занимались любовью. Когда я целиком погрузился в тебя, бедра твои содрогнулись, ты задышала неглубоко, утонченное усилие – так дышит слегка возбужденная кошка. Ты закрыла глаза, но временами поднимала веки и смотрела, будто теряя нить событий, желая найти меня, проверить. Я притянул тебя к себе, ты подставила губы для поцелуя, а когда ощущение разрослось, прижалась лбом – дыхание твое вздрагивало, почти всхлипывало. Милый рот, ангельское тело, призрачные глаза… Я хотел еще, глубже, я спиной провел тебя к дивану, семеня, чтобы мы не разъединились; но, посадив тебя на спинку, выскользнул. Ты взяла меня, вроде потянула внутрь, но вместо этого головкой потерла клитор. – Ничего? – до странности застенчиво спросила ты.

Моим членом ты дразнила свои губы, чуть-чуть его втягивала, прижимала к клитору, терла по кругу. Не теряя контакта – разум к разуму, глаза в глаза. То, что ты делала, осознал я, – не столько использование, сколько откровение. Ты отбрасывала последние ошметки своих тайн, показывала, как используешь меня, когда меня нет, как думаешь обо мне порой в безукоризненном одиночестве упорядоченной жизни. Идеальное зрелище. Неоценимое. Бесконечно неожиданное. Ты во всем сознавалась, мне и себе, стала дикой девочкой, какой так редко позволяла себе стать, ты была свободна. Уже близко – ты стиснула мне плечо, нагнула голову, сосредоточилась, потом впустила мой оргазм внутрь. Твоя нога обняла мое колено, тело твое без устали двигалось, ты крутилась, сжимались бедра – незавершенные жесты, словно ты рвалась из заточения. А потом по тебе прошла волна. Медленная и тяжелая. Клянусь, я уловил ее колокольную форму. Тебе наверняка было удивительно, ибо удивительно оказалось то, что я ощутил через тебя. Словно океанический вал под кораблем. Мы оба вздыбились, твои руки обхватили мою шею, ты притянула к себе мою голову, ты говорила вещи, которых я не мог не понять на языке сладких стонов и вздохов, они звучали то секретами ангелов, то стенаниями женщины, что обессилена молитвой.

Перед тем как уснуть в ту ночь, ты поведала мне историю из своего детства. Разговор бесцельный, отвлеченный – мы строили планы, мечтали о путешествиях, вспоминали прошлое. Не помню, что тебя подвигло рассказать эту историю, что ей предшествовало. История про обещание твоего отца: если ты поработаешь в саду, он подарит тебе щенка ирландского сеттера. Видимо, он не ожидал, что ты сдержишь слово, потому что, когда ты закончила работу, щенка не подарил – сказал, что с собаками одна морока. Вместо щенка ты получила котенка и, несмотря на разочарование, научилась его любить. По-моему, весьма поучительная история – из тех уроков, что умудряются определять наш выбор и обесценивать надежды. Поэтому, когда речь зашла о браке, ты, хоть и ждала щенка, великолепную молодую собаку, согласилась на котенка – он вырос в успешное животное с когтями и аппетитами и – несмотря на то, что в нужные моменты мурлыкал и, свернувшись клубком, спал подле тебя, – с монументальным равнодушием к подлинной тебе. Разумеется, ты сочтешь все это ахинеей – может, ты и права. Но это удобный фундамент, на котором я могу строить ненавистный образ, персонифицируя подмоченное счастье, что руководит нами.

Ты спала, а я лежал к тебе лицом и думал, как ты прекрасна, воображал странный покой и отчаяние, что скользят через темную твою голову, призрачные кадры, испятнанные химикатами, что расцвечивают твой свет, и я удивлялся, как же получилось, что я лежу подле тебя, что за коренная тяга этих настроений тебя ко мне толкнула. Небо бледнело до предрассветной голубизны, Я понял, что отныне все будет фрагментом конца. Я встал и пошел в ванную. Увидел в зеркале ожесточенный рот и глаза с привидениями. Я умылся, натянул джинсы и футболку, вернулся в комнату и сел на диван. Ты спала на боку, одной рукой загораживая грудь. Как выяснилось, я не могу одновременно смотреть на тебя и думать. Зная, что вот-вот тебя потеряю, пускай всего на три недели, я впадал в тоску и терял рассудок. Во мне шевелилась безрассудная форма, жест, озлобленный, точно взмах косы, рвущийся на свободу, и разум мой метался без цели, ища несделанного дела, незаселенной мысли и ничего толкового не находя. Пожалуй, я решил уехать, ибо отъезд – единственный шаг, который сбавил бы мою неугомонность, чувство, будто надо что-то сделать, а в Пирсолле больше делать нечего, только вместе страдать. Я запихал одежду в вещмешок, упаковал компьютер. Я наблюдал, как перемещаюсь по комнате, точно критик, готовящий заметки о плохой пьесе и занудном главном герое, отмечая мои собственные «принужденные жесты зомби и явное отсутствие власти над лицом». Один раз я споткнулся о твои тенниски, испугался, что шум побеспокоил тебя, и замер бездыханно и недвижно, словно вор, пока не убедился, что ты спишь. Наверное, я совершил в некотором роде преступление, не подготовив тебя, но импульс, выпихнувший меня в дорогу, наливался оправданиями, и я знал, что должен уехать.

Я сел на кровать и коснулся твоего плеча: – Кей!

Ты что-то пробормотала, заморгала.

– Что… – Ты сглотнула. – Ты что делаешь?

Ты, видимо, заметила, что я одет; протерла глаза и села.

– Дороги, – сказала ты. – Может, их еще не открыли.

– Тогда я вернусь.

Я потянулся к твоей руке и пальцами случайно задел твою грудь. Так легко нырнуть обратно в постель, заняться любовью, проспать до полудня. Но потом тебе придется звонить в Калифорнию, а мне – это слышать, и ты будешь готовиться к вине и браку, все измельчает, покроется рубцами – вдобавок к тому, каково сейчас.