Остров в глубинах моря

— Для этого существует госпиталь, доктор, — отвечал ему Камбрей.

— Да никакой это не госпиталь, а грязное стойло!

Главный надсмотрщик удивленным взглядом обвел барак, словно видел его в первый раз.

— Не стоит тревожиться из-за этой женщины, доктор. В любом случае для работы с тростником она уже не годится, и мне придется занять ее чем-нибудь другим…

— Вы меня не поняли, Камбрей, — прервал его врач с вызовом. — Вы желаете, чтобы для разрешения этого дела я обратился к месье Вальморену?

Тете не рискнула взглянуть на выражение лица главного надсмотрщика: она никогда не слышала, чтобы хоть кто-нибудь говорил с ним в таком тоне, даже хозяин, и испугалась, что он сейчас поднимет руку на белого, но, когда тот заговорил, голос его прозвучал покорно, как голос слуги.

— Вы правы, доктор. Если тетушка Роза ее спасет, по крайней мере, мы получим ребенка, — решил он, касаясь рукояткой хлыста окровавленного живота Серафимы.

Существо, которое не является человеком…

Сад в Сен-Лазаре, идея создания которого импульсивно возникла у Вальморена вскоре после женитьбы, с годами превратился в его любимое детище. Он сам его спроектировал, вдохновленный картинками в книге о дворцах Людовика XIV. Однако на Антильских островах цветы Европы росли плохо, и пришлось выписать с Кубы специалиста-садовника, приятеля Санчо Гарсиа дель Солара, чтобы тот обогатил сад ботаническим разнообразием. Сад получился многоцветным и обильным, но требовал защиты от стремившейся заполонить все вокруг тропической растительности, борьбой с которой занимались три неутомимых невольника, в чьи обязанности входил еще и уход за орхидеями, произрастающими только в тени. И каждый день до наступления жары Тете шла в сад срезать цветы для дома.

Однажды утром Вальморен прогуливался с доктором Пармантье по узкой садовой дорожке, разделявшей две геометрически правильные куртины с кустарниками и цветами. Вальморен рассказывал, что после прошлогоднего урагана пришлось полностью изменить планировку сада, но мысли доктора бродили далеко от этой темы. Пармантье не обладал артистическим чувством, чтобы по достоинству оценить декоративные растения; он считал их расточительством природы. Гораздо больше его интересовали неэстетичные заросли в огороде тетушки Розы — растения, которые могли лечить или убивать. Интриговали его и заговоры знахарки, потому что он уже имел возможность убедиться в их благотворном воздействии на рабов. Доктор признался Вальморену, что уже не раз и не два испытывал искушение применить в лечении пациента методы черных колдунов, но в этом ему препятствовал французский прагматизм и боязнь показаться смешным.

— Эти предрассудки не заслуживают внимания ученого, и вашего в первую очередь, доктор, — улыбнулся Вальморен.

— Но я был свидетелем чудесных исцелений, топ ami, и видел, как люди умирают без видимой причины — только из-за того, что они считают себя жертвами черной магии.

— Африканцы очень легко поддаются внушению.

— И белые тоже. Ваша супруга, например. Далеко ходить не надо…

— Между африканцем и моей женой, какой бы неустойчивой психикой она ни отличалась, есть огромная разница, доктор! Не думаете же вы, что негры такие же люди, как мы? — перебил его Вальморен.

— С биологической точки зрения очевидно, что такие же.

— Вот и видно, что вы мало с ними имеете дело. Негры сложены для тяжелой работы, они не так чувствительны к боли и усталости, мозг их ограничен, они не способны различать вещи, они жестоки, неорганизованны, ленивы, и у них нет ни честолюбия, ни благородных чувств.

— То же самое можно было бы сказать о белом человеке, доведенном рабством до скотского состояния, месье.

— Какой странный довод! — презрительно улыбнулся Вальморен. — Неграм просто необходима твердая рука. И учтите, я говорю о твердости, а не о жестокости.

— А в этом нет промежуточных стадий. Как только принимаешь институт рабства, любое обращение с рабами будет давать один и тот же результат, — опроверг его аргумент доктор.

— Не согласен. Рабство — это неизбежное зло, единственный способ держать плантацию, но можно делать это и по-человечески.

— Не может быть человеческим владение и эксплуатация другого человека, — возразил Пармантье.

— У вас никогда не было раба, доктор?

— Нет. И в будущем никогда не будет.

— Поздравляю. Вам повезло — не пришлось быть плантатором, — произнес Вальморен. — Мне вовсе не нравится рабство, уверяю вас, и еще менее того — жить здесь, но ведь кто-то должен управляться с колониями, чтобы вы могли подсластить свой кофе и выкурить сигару. Франция пользуется нашей продукцией, но никто не желает знать, как это все производится. Мне больше импонирует честность англичан и американцев: они весьма практичные люди и поэтому спокойно принимают рабство, — подвел итог Вальморен.

— В Англии и Соединенных Штатах тоже есть те, кто вполне серьезно подвергает сомнению необходимость рабства и отказывается потреблять произведенную на островах продукцию, в особенности сахар, — напомнил ему Пармантье.

— Их очень мало, доктор. Я только что прочел в одном научном журнале, что негры относятся к другому виду, не тому, что мы.

— А как же объясняет автор тот факт, что два разных вида скрещиваются и имеют потомство? — поинтересовался врач.

— Скрести жеребца с ослицей — получишь мула, который не то и не другое. От смешения белых и негров рождаются мулаты, — сказал Вальморен.

— Мулы не могут размножаться, месье, а мулаты могут. Вот скажите мне, ваш общий с рабыней ребенок будет человеком? Будет у него бессмертная душа?

В раздражении Вальморен повернулся к собеседнику спиной и направился к дому. Больше до вечера они не виделись. Пармантье переоделся к ужину и появился в гостиной с неотступной головной болью, мучившей его с самого приезда на плантацию тринадцать дней назад. Он страдал от мигреней и слабости, говорил, что организм его не выносит островного климата, но не подхватил ни одной из тех болезней, что косили других белых. На него давила сама атмосфера в Сен-Лазаре, а спор с Вальмореном ввергнул в дурное расположение духа. Он предпочел бы вернуться в Ле-Кап, где его ожидали другие пациенты и скромное утешение в обществе его сладчайшей Адели, но он взялся ухаживать за Эухенией и намеревался сдержать слово. Этим утром он осмотрел ее и сделал вывод, что роды совсем близко. В гостиной его ожидал гостеприимный хозяин, встретивший его улыбкой, как будто бы неприятной утренней перебранки никогда не было. Во время обеда разговор шел о книгах и европейской политике, с каждым днем все менее понятной. Они сошлись в том, что американская революция 1776 года оказала огромное влияние на Францию, в которой некоторые группировки атаковали монархию теми же разрушительными словами, какие использовали американцы в своей Декларации независимости. Пармантье не скрывал своего восхищения Соединенными Штатами, да и Вальморен склонен был его разделять, хотя бился об заклад, что Великобритания восстановит контроль над своей американской колонией огнем и мечом, как поступила бы любая империя, не намеренная с этим статусом распрощаться. «А если бы Сан-Доминго отделился от Франции, как американцы от Англии?» — вопросил Вальморен, тут же пояснив, что это вопрос чисто риторический, ни в коей мере не призыв к сепаратизму. Зашла речь и о происшествии на мельнице, и врач высказал мнение, что несчастных случаев можно было бы избежать, если бы смены были короче, потому что от неимоверно тяжелой работы на дробилках и жара от котлов мутилось сознание. Сказал он Вальморену и о том, что кровотечение Серафимы удалось остановить и что еще слишком рано, чтобы появились признаки заражения, но она потеряла много крови, пережила шок и теперь так слаба, что ни на что не реагирует. Однако доктор воздержался от уточнения, что тетушка Роза своими настоями поддерживает ее в сонном состоянии. Он и не думал возвращаться к теме рабства, столь расстроившей накануне хозяина дома, но после окончания ужина, когда на галерее оба они наслаждались свежестью ночи, коньяком и сигарами, Вальморен сам заговорил об этом.