Кресло русалки

– Все, что я могу сказать, – это то, что твоей матери будет лучше, если мы не станем рыться в этом. Я знаю, что ты думаешь прямо противоположное, – нам всем хорошенько промыли мозги в последнее время, чтобы мы поверили, будто должны раскапывать самые жалкие крохи нашего прошлого и исследовать их до полусмерти, но это не всегда лучший выход для человека. Что бы там ни было, Нелл хочет сохранить это про себя. Пожалуй, лучше ей не мешать.

Отец Доминик плотно сжал губы, его лицо отображало боль, мольбу.

– Джесси, я хочу, чтобы ты мне поверила. Положись на мать.

Я уже собиралась спорить, когда он протянул руку и потрепал меня по щеке, улыбнувшись строго и в то же время смиренно. Не знаю почему, но я не отвела его руку, и какой-то миг мы простояли так, пока отец Доминик не повернулся и не пошел к церкви, поправляя на ходу свою потрепанную шляпу.

Глава четырнадцатая

Я села на скамью спиной к болотам и подождала, пока отец Доминик не скроется из виду. Что же все-таки случилось?

Он казался таким искренним. Честным. «Джесси, я хочу, чтобы ты мне поверила». Наверное, мне следовало поверить ему. В конце концов, он был старым монахом, безобидно шутившим: «Тук-тук». Все любили его. Более того, Кэт доверяла ему, а Кэт Бауэрс была не дурой. Женщину провести невозможно.

В смущении я откинула голову, следя за тем, как две скопы описывают широкий круг в тумане. Что, если отец Доминик прав? Может, я только наврежу матери, если буду стараться понять ее мотивы?

Мой взгляд упал на «Русалочью сказку», валявшуюся рядом на скамье. Я раскрыла ее на титульном листе. «Не тот ли зум, которого ты ждала?» – написал отец Доминик своим своеобразным косым почерком, потом накарябал мое имя.

Глядя на дарственную надпись, я постепенно понимала, что не верю ему. Не верю, и все. Нутром сознавала, что должна – подтверждением этому были Кэт и мать, которые беззаветно доверяли ему, – но не могла представить себя на их месте.

Я посмотрела на часы. Было самое начало двенадцатого. Скоро надо возвращаться и готовить матери обед, но у меня вдруг появилось непреодолимое желание тихонько проскользнуть в церковь и посмотреть на русалочье кресло.

В последний раз я видела его лет двадцать пять назад, перед самым окончанием колледжа. Хотя в детстве мы с Майком часто затевали в кресле возню, оно всегда было связано у меня с отцом – думаю, потому, что он первый показал его мне, рассказал его историю, и еще потому, что любил кресло почти так же сильно, как свою лодку. Мать же, напротив, и видеть его не желала.

Так было не всегда. Вплоть до смерти отца она вообще не упоминала о кресле. Год за годом он был одним из мужчин, которые несли русалочье кресло две мили – от церкви до паромного причала – для благословения рыболовецкого флота, которое мать одобряла. Обычно монахи выбирали более набожных людей, а Джо Дюбуа был стопроцентным язычником, однако каким-то образом ему всегда удавалось примазаться к делу. Просто он, сам признаваясь в этом, верил в благословение лодок для ловли креветок; ему было без разницы, кто – святая Сенара, Бог, монахи или пес Макс – будет их благословлять. Но, думаю, дело было не только в этом. В то время как мать любила святую Сенару, отец любил ее другое обличье, обличье русалки Асеноры.

На подлокотниках у кресла были круглые железные крючья, чтобы продевать шесты, и каждый апрель, рано утром накануне Праздника святой Сенары, четверо мужчин поднимали шесты на плечи и торжественно выносили кресло из церкви, проносили через ворота аббатства, по главной улице, мимо островных лавок, словно это был трон Клеопатры или носилки с изваянием греческого бога. Помню, как мы с Майком весь путь вышагивали рядом с отцом, надутые и важные – «чванные», как сказала бы мать, – а островитяне двигались вслед за нами длинной, разноцветной, извивающейся процессией, похожей на свадебную.

Шагая теперь к церкви, я думала об этих ярких процессиях, о молитве, которую аббат читал, сидя в русалочьем кресле на краю причала, и поднимал в благословении руки. Примерно сорок траулеров, не только с острова Белой Цапли, но и из Мак-Клелланвилля и Маунт-Плезент тоже, плыли мимо пирса, увешанные гирляндами разноцветных огней, а бурлящая за ними вода в сгущающейся тьме напоминала расплавленную сталь. После благословения и церемониального окропления кресла морской водой островитяне бросали в бухту «Русалочьи слезки» – жемчужного цвета камешки, – чтобы почтить память святой русалки, Вынужденной оставить океан. После чего весь остров собирался за столами кафе «У Макса», поедая жареные и вареные креветки.

Между зданием, где плели сети, и церковью была поросшая травой лужайка, на которой монахи обычно раскидывали сети на деревянных распялках и обрабатывали пахнущим медью раствором, чтобы они стали крепче. Сейчас распялки убрали, но я заметила монаха в рясе, бросавшего Максу ярко-желтый теннисный мяч. Когда Макс возвращался к нему с мячом, монах наклонялся и чесал собаку между ушами. Это был брат Томас.

Когда я подошла, он обернулся, а узнав меня – иначе и не скажешь, – весь засветился радостью. Он пошел мне навстречу, держа в руке теннисный мяч, Макс прыгал сзади.

– Я не собиралась прерывать вашу игру, – сказала я, почему-то стараясь не улыбаться, но не в силах сдержать улыбку. При виде брата Томаса меня захлестнула волна счастья.

– Просто развлекался с Максом до обедни и мессы.

Наступила пауза, я оглянулась на деревья, потом снова повернулась к брату Томасу, наблюдавшему за мной с едва заметно проступавшей на губах улыбкой. Я подумала о своем сне – как мы лежим на плоту посреди океана. Образы сна часто вспоминались мне за последние два дня: откинутый капюшон, открывший его лицо, его рука, касающаяся моей щеки, скользящая по спине. Я смутилась, подумав об этом в его присутствии. Как будто он мог видеть меня насквозь.

Я резко потупилась и увидела выглядывающие из-под рясы башмаки брата Томаса, облепленные засохшей болотной грязью.

– Мои рабочие ботинки, – сказал он. – Я птичий монах.

– Кто?

– Птичий монах, – со смехом повторил он.

– И что это такое?

– Государство платит нам за то, что мы заботимся о птичьих базарах – они под охраной закона, – поэтому одному из нас поручено каждый день взбираться туда и присматривать.

– Вы не плетете сети с остальными?

– Слава богу, нет. У меня это получалось ужасно, к тому же я самый молодой здесь, и мне досталась работа за пределами монастыря.

Макс сидел, терпеливо выжидая.

– Ну-ка, – скомандовал ему Томас, подбрасывая мяч высоко в воздух.

На какое-то мгновение мы оба отвлеклись на Макса, изо всех сил помчавшегося за мячом сквозь дымку тумана.

– Но что конкретно делает птичий монах? – спросила я.

– Он отслеживает птичьи популяции – не только белых цапель, но и пеликанов, серых цапель, скоп – словом, большинства. Весной и летом он взвешивает и измеряет яйца белых цапель, проверяет гнезда, выводки, всякое такое. В это время года работы мало.

Я почувствовала исходивший от него приятный запах. Это был запах виноградного желе.

– Значит, вы наблюдаете за птицами.

Брат Томас улыбнулся.

– В основном да, но я занимаюсь и другими вещами – исследую устричные отмели, беру пробы воды, все, что понадобится. В Министерстве природных ресурсов на меня заведен контрольный список. – Макс опрометью примчался к нему, держа в пасти мяч, брат Томас взял его в руки и сунул в свой наплечник. – Обычно я беру Макса с собой, – добавил он, поглаживая собаку по спине.

– Вижу, вам нравится ваша работа, – сказала я.

– Если честно, я иногда думаю, что меня держат здесь именно мои вылазки на протоки.

– Понимаю. Я на этих протоках выросла. Мы с братом любили птиц. Мы часто выбирались на птичьи базары и смотрели, как самцы цапель танцуют, ухаживая за самками.

Я выпалила это не думая. И это была бы всего лишь чепуха, сущий пустяк, просто глупый разговор о птицах, если бы, поняв, что я сказала, я бы не осеклась и не поперхнулась, удивляясь сама себе. Румянец залил мою шею, потом щеки, так что, конечно, он понял, что я вкладываю какой-то сексуальный смысл в то, чем мы занимаемся. Мне захотелось повернуться и опрометью броситься прочь, как Макс.