Древняя религия

— Лээхов — любить. Лиштот — пить. Лигмоль — вознаграждать. Лаазов — покинуть.

Мысли Франка, как обычно, вернулись к суду. Не к аресту, не к беснующейся в тот день толпе на улице, не к заключению в тюрьму, а именно к суду.

«Был ли я наивен, — думал он (а мысль эта не покидала какой-то участок его мозга почти весь день, каждый день), и еще он подумал: — Был ли кто-нибудь когда-нибудь настолько наивен?» — Его возмущало присутствие другого человека в камере, как будто тот мог видеть, что его мысли снова возвращаются к суду, а значит, стать свидетелем его унижения.

Он посмотрел на тень на полу. Тень от решетки преломлялась на стыке стены с полом под углом в тридцать градусов. Два часа. Через полчаса раввин уйдет. Но как, ужаснулся Франк, как пережить эти полчаса?

— Да?.. — сказал раввин.

Теперь сигарета была горячей, она жгла пальцы, а дым жег легкие. Он взял банку из-под кофе с песком, затушил бычок и протянул банку раввину, но тот покачал головой, склонился над книгой и сказал:

— Продолжим.

К тому моменту Франка уже с головой захлестнула ненависть к раввину — оглушающая, слепая ненависть к нему и всему, что в нем воплощалось.

«Нет, — подумал он. — Нет. Стоп. Нет. Стоп. И что я теперь сделаю? Убью его? Что? Убью? Ничтожный еврейчик. Этот кислый запах пота. Как же он потеет в этом дешевом костюме… Почему он не снимет пиджак?»

Раввин продолжал что-то говорить.

— Что? — переспросил Франк. — Что вы сказали?..

— Оледет, — сказал раввин.

— Что?..

— Оледет.

— Рождение. Рождение, — повторил Франк. — Рождение. Родство.

Речи о помиловании не шло, как ему объяснили. Достаточно и того, что губернатор заменил смертный приговор пожизненным заключением. Теперь этот человек никогда не сможет избираться на публичные должности. Более того, этот человек теперь в опасности, объяснили ему. Получает анонимные угрозы. Он…

Пока адвокат говорил, Франк задремал. Краем уха он продолжал слышать что-то про «последующие годы» и «возможно, когда-нибудь…», а потом он почти отключился, и в голове его эта мутная дрема каким-то образом смешалась со сном, который он видел у себя в камере, и в этом сне адвокат почему-то употребил латинский термин, и термин этот был словом «соль».

«Соль? — недоумевал он. — Корень был знакомым, но он никак не мог понять, какое отношение это слово имеет к его заключению. — И зачем он вообще говорит на другом языке? С какой целью затемняет суть дела?

А может, это была не латынь, а иврит? — продолжал он размышлять во сне. — Лашон а-кодеш. Святой язык. „Соль, salt“. — Он свел ее к буквам шин, ламед, тав. — Что бы мог значить этот корень?»

Он спал и во сне зашел в каменное здание, которое находилось в каком-то восточном портовом городе. Облаченный в тогу, он держал под мышкой свиток папируса (или то, что представлял себе папирусом), и вот он зашел в здание, которое считал библиотекой. Но там были женщины, и это показалось ему странным: насколько он знал, женщинам в этом городе посещать библиотеки не разрешалось.

«Не женщинам, — подумал он. — На женщин строгий запрет не распространялся. Это евреям запрещено сюда входить. Мне запрещено…»

Он вспоминал этот сон весь день. Переходил от «что же я там искал?» к «какое-то слово», затем уточнил — это был юридический термин, «судебный иск». Далее в памяти всплывала его встреча с адвокатом накануне, а от нее, по кругу, он снова и снова возвращался к тому вечернему сну, и тогда неизбежно возникало это слово — «соль».

Но был ли то иврит, подумал он.

Закончив работу в медпункте, он вернулся в камеру, на молитву. А после молитвы взял словарь, блокнот и карандаш.

«Шин, ламед, тав, — записал он. — Или шин, ламед, тет. Или самех, ламед, тет. Или самех, ламед, тав, — записал он. — Или…» — Тут он взглянул на получившийся список и понял, что для начала этого достаточно.

Для первого варианта он не нашел ничего. Для второго нашел шалат — прошедшее время от лишлот, что значит «властвовать». От арамейского: «преодолеть, победить».

Оно? Нет: мысль оформлялась и конкретизировалась, превращалась из неопределенного опыта в поворотный пункт, веху, а веха обретала единственное значение, и значение это никак не соотносилось с его сном. Он отбросил ее. В этом варианте не было тайны. Тайна заключалась в слове «соль», которое ему приснилось, которое возвращалось снова и снова, донимало его, теребило, напоминало. Но о чем?

И вдруг он вернулся на свою кухню. В то самое субботнее утро. Он завтракал. Один. Час ранний. Рути ушла за покупками, как всегда по субботам, жена спала наверху, а он был на кухне и варил кашу. Читал газету. Протянул руку за солью, опрокинул баночку, пробка выпала, и соль рассыпалась по столешнице.

«Вот, — подумал он. — Вот он, первый знак, первое предупреждение. Если оно вообще было. Сейчас я оглядываюсь и понимаю: вот он». — И вспомнил: «Нет волшебства в Иакове и нет ворожбы в Израиле» [7], и еще: «Ворожеи не оставляй в живых» [8]… И еще — ни знамений, ни чудес.

Но Тора, конечно, была противоречива в этом пункте (как почти в любом другом), так как давала взаимоисключающие советы и заповеди.

Как, к примеру, быть с Модадом и Елдадом [9], которым сам Моисей разрешил прорицать? И разве не…

«Нет, — думал он. — Я не позволю себе поддаться этому старому как мир аргументу…

(„Надав и Авиуд“ [10], — прозвучал тоненький голос).

…и Валаам, — добавил он. — Его устами говорил сам Господь. И… и вообще все пророки. Иезекииль, сам Илия…

Нужно будет спросить раввина, — подумал он, и сразу же промелькнуло: — Но он же ничего не знает. — Из этого короткого конфликта немедленно родилось: — Чего можно ожидать от столь несовершенной, столь дикой тюремной системы и от человека, который сам… — Потом конфликт пошел на новый виток: — Нет, я не буду думать о раввине плохо, ведь при всей своей невежественности он старался мне помочь.

Соль была духом, — подумал он. Ощущение, испытанное тем утром, возвращалось к нему, по мере того, как он вспоминал. — …И я подумал тогда: „Собери соль и брось через плечо“. А потом подумал: „Это суеверие, суеверие, неподобающее человеку, который понимает причинно-следственные связи“. А потом я подумал… — Он вспомнил, как поздравлял себя с безупречной логикой: — Я осторожный человек, так следует ли с порога отбрасывать древний обычай (который не возник бы без причины), даже не изучив его хорошенько? Мне ведь так хочется проделать это магическое действие с солью».

Он вспомнил, что услышал, как наверху проснулась жена, проснулась рано, в необычное для нее время, и понадеялся, что она не спустится и не нарушит столь ценимого им субботнего уединения.

«Почему оно вообще существует? — подумал он тогда. — Это суеверие. И может ли оно как-то повлиять на…» Здесь он вспомнил, как под окном проехал мальчик на велосипеде и как ему пришло на ум, что сегодня День памяти конфедератов и ему будет трудно после работы добраться домой из-за толп на улицах.

Ребром ладони он собрал соль на краю стола. День был влажный, соль оставалась на деревянной поверхности, собиралась тонкими диагональными кромками, но он все равно собрал ее, как мог, а потом ссыпал в другую ладонь.

Началась внутренняя борьба.

Он гадал, как следует поступить дальше, озадаченный своим открытием — оказывается, он мог быть двумя людьми одновременно: человеком, совершающим действие, и человеком, за ним наблюдающим; а тот, кто совершал действие, тоже делился надвое: один был готов бросить соль через плечо, а второй сопротивлялся. Затем решение пришло: он поднял левую ладонь, мгновение подержал ее над кастрюлькой с кашей и высыпал в нее соль.

«Я не истратил соль напрасно, — подумал он. — И в этом есть смысл».