Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер

Обучение мы начали с того места, на котором его закончила Альжбетка. Сава уже умела писать все гласные буквы и в особенности полюбила «а», согласных же она знала пока только несколько, так что мы могли выводить лишь фразы вроде: папа любит маму! или: мама моет раму! Сава схватывала все на лету, но ее сообразительность была сообразительностью ребенка в возрасте Альжбетки.

Когда я ее учила, то относилась к ней как к девочке, мне это не доставляло никаких трудностей, настолько пропиталась я уже педагогической рутиной, но стоило уроку закончиться, как мне становилось неловко разговаривать со взрослой женщиной, точно с ребенком, я пробовала вести себя с ней иначе, но у меня ничего не вышло. Госпожа Сава реагировала на мои попытки по-детски, а голос ее день ото дня все больше напоминал голосок ребенка.

И лишь позже (не забудьте, господа, что в моем рассказе умещаются годы, они сменяют друг друга, словно косточки четок, бегут чередой, словно овечки) я поняла, что еще одной трагедией для инженера было то обстоятельство, что его красавица-жена, ставшая ради любви к нему его дочерью, отказывалась выполнять супружеский долг. Ведь теперь это был бы для нее страшный инцест! Вот и возникла совершенно абсурдная ситуация: горячая любовь жены инженера стала причиной того, что она не соглашалась срывать вместе цветы их любви. Сава-Альжбетка из цветка превратилась в плод, но, будучи плодом и оставаясь при этом цветком, она распаляла инженера до безумия, даже в мыслях не имея остудить его пыл. Он мучился адски, но я до некоторых пор не догадывалась об этом — пока однажды страсть господина инженера не излилась на меня, на, так сказать, своего рода эрзац.

И в конце концов я стала не только учительницей инженерской жены-дочери, но и всегда готовой к услугам содержанкой, так что, получая четырнадцатого числа каждого месяца жалованье, я не знала толком, за что Паржизек мне платит. Но он был настолько внимателен, что быстро заметил это и предложил узаконить наши отношения: с Савой, мол, он разведется, а на мне женится, если, разумеется, я соглашусь удочерить свою ученицу. Вряд ли мне удалось бы втолковать ему, что ни о чем подобном и речи быть не может, ибо я давно помолвлена и никогда не выйду замуж — именно на этом и основывались мои скрытые от всех отношения с Бруно Млоком. И я выбрала иной путь. Я предостерегла его: ведь существует еще возможность того, что Сава излечится от своей душевной хвори и вернется к роли его жены, если же мы поженимся, то навсегда захлопнем двери перед этой возможностью. Впрочем, события развивались таким образом, что двери эти захлопнулись сами, причем с громким треском.

Практически за одну ночь Сава Паржизекова сменила и свое физическое обличье. Случилось так, что однажды вечером она легла спать женщиной, отличавшейся от своих ровесниц только милой детской улыбкой, а наутро проснулась Альжбеткой, которая выпуталась из большой для нее Савиной сорочки и выскочила из кровати маленькой девочкой.

Вот почему, невзирая на то, что мы с Томашем Паржизеком так и не узаконили наши отношения, со временем я волей-неволей перестала быть для госпожи инженерши только учительницей, а превратилась и в ее мачеху. Но довольно скоро роль матери Альжбетки-Савы стала в моей жизни главной. Потому хотя бы, что Педагогический институт не пожелал больше подтвердить мой диплом квалифицированной преподавательницы, и инженеру Паржизеку пришлось нанять целую армию гимназических профессоров, на мою же долю выпала куда более трудная задача, а именно: воспитывать Саву так, как делала бы это ее родная мать.

Естественно, я называла ее Альжбеткой (она была ее копией, так что только какой-нибудь специалист по Альжбеткам сумел бы отличить одну от другой), и мы вели такие, к примеру, беседы:

Почему тебя так пугает свадьба с моим отцом?

Видишь ли, Альжбетка, это не страх, просто нашей свадьбе препятствуют два обстоятельства. Первое касается непосредственно тебя, и о нем я пока, извини, говорить не буду. А второе обстоятельство следующее: я не имею права выходить замуж, потому что когда-то обещала одному человеку дождаться его, так что свадебное платье я берегу только для него.

Но почему же, если ты обручена, вы с моим отцом так близки?

Иногда я тоже задаю себе этот вопрос. Но Бруно, слава Богу, достаточно терпим и позволяет мне время от времени заводить роман с кем-нибудь другим.

Его зовут Бруно?

Бруно Млок, если уж тебе так необходимо это знать.

По-моему, у него не слишком распространенное имя.

Да и сам Бруно непрост, Альжбетка. Он не какой-нибудь там уличный мальчишка.

Тогда почему ты и господин Млок немедленно не поженитесь? Чего, мама, ответь, чего вы ждете?

А не слишком ли ты дерзка, Альжбетка-надоедка? И знаешь что? Я тоже тебя кое о чем спрошу. И вопрос этот теперь не преждевременный, ты уже можешь ответить мне, кем бы ты хотела стать. Только учти, Альжбетка, что я тебя не тороплю. Может, ты не хочешь отвечать?

Я вообще могу не отвечать, ведь ты и так это знаешь. Не то, кем я хотела бы быть, ибо это безразлично, но то, кем я являюсь. Я твой фатум. Я девочка, которую судьба на целых двенадцать лет связала с тобой, но теперь, Сонечка, слышишь, теперь эта девочка отпускает тебя. Беги туда, куда зовет тебя твое сердце… мамочка.

И так вот я двенадцать лет служила семье Паржизеков (видите, как быстро прошло время, детки мои!), сначала как домашняя учительница, потом — в качестве содержанки господина инженера (потому что как иначе обозначить наши никем не благословленные отношения?), а затем превратившись в мачеху Альжбетки. Когда же Альжбетке исполнилось восемнадцать, она сдала выпускные экзамены и вскоре после этого вышла замуж, причем я, дорогие мои, посчитала своим долгом присутствовать на ее свадьбе, проходившей в храме святых Петра и Павла, мещанская роскошь которого соответствовала день ото дня все более экстравагантным вкусам инженера Паржизека, значительно увеличившего свой капитал благодаря шитью мундиров для Чехословацкой армии и купившего контрольный пакет акций брненского оружейного завода.

Во время Альжбеткиной свадебной церемонии инженер Томаш Паржизек вновь обратился ко мне с предложением сыграть и нашу свадьбу тоже, и я вновь решительно отказала ему:

— Я не только не выйду за тебя, Томаш, но нынче же навсегда покину твой дом. Я воспитала Альжбетку и привела ее к алтарю, и теперь ты не удержишь меня даже силой четырех волов.

И если бы наш разговор не происходил непосредственно во время Альжбеткиной свадебной церемонии и Томаш не был вынужден сдерживаться, он просто бы взорвался от негодования. До него наконец-то дошло, что собственная жена обвела его вокруг пальца, да-да, Сава именно что обвела его вокруг пальца, потому что уходила теперь от него с другим куда более молодым мужчиной (правда, небольшим утешением инженеру могло служить то обстоятельство, что его зять был сыном заместителя директора влиятельного венского банка Creditanstalt), и вдобавок я тоже покидала его.

И вот, чувствуя себя отвергнутым абсолютно всеми, инженер Томаш Паржизек чуть позже вступил в ряды сторонников чешского генерала-фашиста Радола Гайды и предоставил немалую часть своего капитала в распоряжение Чешского национального фашистского общества. Однако эта история меня не касается, так что я быстро даю задний ход и уезжаю от нее подальше.

Но все-таки кое-что мне хочется добавить. Сразу же после окончания свадебного обеда я отправилась на трамвае на площадь Лажанского, а оттуда пошла пешком к школе на Антонинской. И вас, разумеется, не удивит, что интересовало меня кладбище напротив школы. Когда я стояла затем над Альжбеткиной могилой (крест с распятой девочкой, танцующие барочные смерти), мне очень хотелось заговорить, позвать Альжбетку, но мне не удалось вымолвить ни слова. Может, я боялась того, что она мне ответит? А может, того, что отвечать будет некому, потому что ее гроб давным-давно опустел? И спустя минуту я повернулась и быстро зашагала прочь. Но вас я попрошу не поворачиваться к Альжбетке спиной. Это не в ваших интересах, поверьте! Потому что ее история, я это вам обещаю, будет еще продолжена, хотя и после длительного перерыва.