Певец тропических островов

— И что ты? — Вахицкий, до сей поры старавшийся не глядеть на редактора, теперь невольно поднял глаза от тарелки. — И что ты тогда? — повторил он, с трудом скрывая раздражение и обиду. Обиду на что? На кого? На бигос, у которого всегда был один и тот же вкус? На пресного, обсыпанного перхотью приятеля? Или же на прелестную Варшаву, "Варшавочку" с ее людьми, склонными к бесконечным разговорам и цеплявшимися за любой повод, лишь бы позлословить.

— И тогда я говорю: вон из моего дома, из моей квартиры, забирай свои тряпки, зубную щетку, вот тебе сотня — и убирайся к своей тетке или в гостиницу. К моему приходу из редакции чтобы духу твоего здесь не было! "Как же так? А наш уговор? А современный брак? А Бой Желенский?!" Понимаешь, она была так ошарашена, что даже не сумела закатить истерику, даже сцена у нее не получалась. Умора!.. "Плевать я хотел на современный брак, тоже мне новомодные штучки!" — ору я, а сам надеваю шляпу. Она прямо кипит: "То есть как это? Значит, ты меня обманул? Подлец! Обманщик!" И так далее. "А зачем ты даешь себя обманывать? Не нужно было трепаться!" — отвечаю. Ну как, здорово я ее, Леончик?

Физиономия Трумфа сморщилась еще больше, и он, словно конферансье в кабаре во время представления, с вниманием ждал, когда его шутка или анекдотик дойдет до аудитории. Он надеялся, что аудитория эта, состоящая из одного Вахицкого, тотчас же поднимет правую руку и начнет бить ею по левой. Так как ничего подобного не произошло, он решил сам лично воздать должное своим остротам, и тогда из уст его вылетело сдавленное кваканье, прозвучавшее в самом деле как похвала, почти как "браво".

— Не знаю почему, но жена моя, бедняжка, оказалась безмозглой курицей, — добавил он, вздохнув, с оттенком скрашенной юмором грусти. Поднял руку с зажатой в ней вилкой и поглядел на ее кончик так, словно бы на него надет был не кружок колбасы, а женская глупость. — Потрясающая! Можно сказать, феноменальная дура. Наверное, никогда больше я не встречу столь универсальной глупости. В этом смысле ее можно считать чемпионкой. И такая идиотка нашла себе под пару идиота. Ну, рассказывай, что там у тебя слышно. Ты по-прежнему в Кракове? Что поделываешь?

— Жду, — отвечал Леон.

Слова его прозвучали несколько загадочно, поэтому вилка с надетой на нее женской глупостью застыла в воздухе, не донес ее пан Трумф до своего рта.

— Чего же? — спросил он.

— Ха! Это прежде всего касается нервной системы. Ха! Дрожь пробирает. — Вахицкий потянулся за рюмкой водки фирмы Бачевского, и тут случился маленький казус, явно противоречивший теории, что после трехдневного или многодневного запоя человек не выделывает странных выкрутасов и не роняет предметов. Рюмка, которую он хотел было взять, опрокинулась, образовав на поверхности столика маленькое озеро. Коллега его примерно таким же образом, как и ювелир Попеличик, перевел взгляд с горбатого носа Леона на лужицу водки и снова с лужи на нос. И так несколько раз. После этого он объяснил себе, что восклицания по поводу нервной системы и загадочной дрожи означают примерно то же, что и признание в любви к продукции фирмы Бачевского. И вдруг Трумф заметил, что на столик упала тень от чьей-то головы. Тогда он — один из скромных столпов проправительственной ориентации — резко обернулся и увидел стоящего за спиной официанта, непонятно почему пренебрегающего своими обязанностями и глухого к мольбам посетителей. У того, должно быть, было особое выражение лица, особое напряжение и блеск в чуть раскосых глазах, объяснившие редактору все.

— Вон! — воскликнул Трумф, и на лбу его появилось еще больше морщин. — Вон отсюда! Кругом марш! И подальше!

— Простите… не понял, что вам будет угодно, — отвечал официант, и обе щеки у него задрожали.

— Вон! Ты прекрасно знаешь, про что речь! Про уши! Не нравятся мне твои уши, comprenez [10]?

Щеки, на которых что-то дрогнуло, стали темнее — должно быть, официант с ушами, которые так не нравились редактору Трумфу, покраснел от смущения. Открыл было рот, словно желая поклясться в своей невиновности, а может, и для того, чтобы повести словесную борьбу в защиту своей, не запятнанной подслушиванием чести. Но тут же закрыл его и, не вымолвив ни слова, исчез между столиками.

— Все время торчал за нашей спиной! У меня теперь опыт, я всегда чувствую, когда подслушивают, — объяснил Трумф. Он уже снова был критиком, патриотом, воспринимавшим общественные недостатки как свою личную боль. — Наши ребята из "двойки", наверное, посходили с ума. Всюду им чудятся враги. А у меня душа болит, потому что я искренне предан нашей армии и не выношу скверной работы. Этих "мальчиков" интересует даже частная жизнь граждан, скажем чей-нибудь развод!

— Ты думаешь, он из "двойки"? — спросил Леон, и локоть его неожиданно съехал со стола. Второй раз за этот вечер движения его были неточными и смазанными. Казалось, он хотел взлететь — и не мог.

— Да. — Редактор повернул голову в сторону окна, выходящего на площадь, выложенную плитками и носящую имя и фамилию маршала. В глубине ее, как, должно быть, помнят старые варшавяне, виднелось не столь высокое, сколь длинное здание генерального штаба, закрывавшее вид на Саксонский парк.

Леон, напротив, в это время отыскивал глазами среди сидящих за высокими столиками посетителей исчезнувшего официанта с оттопыренными, но и с, несомненно, патриотическими ушами. Он хотел приглядеться к его лицу, прочесть по нему то, что, бесспорно, было на нем отпечатано.

Поезд, которым он обычно отправлялся из ресторана Гавелки в Кракове в неизвестное и за окнами которого мелькали пейзажи, исполненные психологических и прочих загадок, сулящие испуг и сладкую дрожь, теперь, хоть убей, не двигался с места. Стоял. Может быть, путешествие по Висле виной тому, и с этого вечера сравнения с мчащимся поездом не устраивали Леона, оставляли чувство голода. Чего стоит купе, все равно какого класса, в поезде отечественной железной дороги? В нем можно доехать до какой-нибудь пограничной станции… Потом появились бы таможенники, а потом, быть может, и пересадка на другой поезд, вагоны которого — что толку, что они заграничные, — ни на йоту не отличались от наших, уже упомянутых отечественных, и в лучшем случае могли бы доставить в Карловы Вары или в крохотную добропорядочную Швейцарию. Ха! Леон как-то сгорбился, и на губах, обычно передающих состояние его духа, промелькнула гримаса сожаления (при мысли о пресном бигосе, о Варшаве, о незатейливом репертуаре редактора Трумфа Дукевича, с его остротами и замечаниями), а вслед за сожалением что-то еще худшее — скука. Скучно! Коллега его был не прав, утверждая, что можно умереть от смеха, скорее можно было протянуть ноги от скуки. Кто-то стоящий на далеком берегу и с отчаянием русалки-сирены зовущий к себе бывшего вице-директора Краковского отделения бюро путешествий, наверное, уже ушел и никогда больше не вернется. Вокруг стоял назойливый галдеж бара, битком набитого почтенными и занятыми только сплетнями гражданами сиятельнейшей Речи Посполитой. Зеленоватые глаза Вахицкого поглядывали тускло, без блеска, костистое лицо словно бы осунулось. Руки, которые еще недавно казались крыльями, теперь едва-едва шевелились. Его бывший соученик, Трумф Дукевич, весь, словно мукой, обсыпанный перхотью, со спутанной шевелюрой, вызывал не только неприязнь, но и сострадание, но сострадание не из-за того, что вот он остался один и теперь хлопочет о разводе со своей глупой половиной, но больше всего из-за того, что развод этот был самым значительным событием в его жизни, жизни, в которой никогда ничего не случалось и о которой, в страхе перед приступом морской болезни, лучше помалкивать. Потому что кафе, бридж, сплетни, снова кафе, зубная боль наконец и вообще сплошная серость и никчемность наверняка не стоят того, чтобы о них толковали.

Около полуночи через вертящиеся двери они вышли наконец на ту самую площадь Пилсудского (так ее тогда называли) и свернули в сторону Каровой. Все здесь было темное, дождливое, моросил мелкий дождичек — единственный вид дождя, который страна могла себе позволить, на который могла решиться и которым частенько злоупотребляла. Никакой тебе грозы с громами и с вспышками зеленоватых молний, грозы очистительной, моральной, вслед за которой в мгновение ока на Краковском Предместье побежали бы по мостовой потоки воды, поднявшись чуть ли не до окон первого этажа. Иными словами — никакой экзотики, никакого Борнео. Только в глубине площади, как бы свидетельствуя о чем-то срочном, тревожном, секретном, в здании генерального штаба, а собственно говоря, в нескольких его окнах настороженно и бдительно светились огни.