Дом в Мещере

мелочь. Посматривают на часы, спорят, у кого точней. Тучный грек, сложно сопя, устраивает на носу баррикаду – три пары солнечных очков. Стеклянный дзот разваливается: грек, чуть разогнув переносья и дужки, снова цепляет на пробу.

Затмение будет концентрическим и на этой широте почти полным: граница лунной тени промчится где-то совсем неподалеку.

Я ни разу не видел затмения. Замираю от будоражащей смеси восторга и ужаса. Затмение представляется мне фантастично, как некий конус, наполненный сумерками: он восходит вершиной к черному солнцу, которое излучает ночь…

Кате неинтересно. Она познакомилась на палубе с очаровательной старушкой. Старушка оставила приятельнице своего престарелого таксика. Песик едва жив, старушка волнуется.

Мне нравится таксик, но не нравится старушка. Я иду в бар и возвращаюсь с кружкой пива.

Наконец в 11.54 вокруг заплескались возгласы: началось.

Я сооружаю дифракционную щелочку между указательным и большим. Я придумал этот способ наблюдения еще в детстве – что-то вроде обскуры, сложенной из пальцев. Презирая очки, с ее помощью я боролся в школе с надвигающейся миопией – сквозь нее при необходимости можно было надежно разглядеть детали удаленных предметов и условия задач на доске.

Чтобы пригасить яркость, я плотнее зажимаю в пальцах стылую горошинку светила.

Далее все происходит как по писаному: «И солнце вошло в ущерб. Скоро стал виден серп в слоистом облачке остатка дифракции спектра… Обморок яркости – сумрак – воздуха мякоть пронизал, яблоко стратосферы, как глазное, вдруг стало сизым. Публика, что на пароме, кверху внимание вперив, ахала, видя, как в саже солнце кусала луна, как в перьях и хлопьях сажи барахтался дня зрачок, наколот на тьмы колок. Великое затемненье, обморок дня застыл в огромном, как О, поднебесье, – длань лунная наложила его на сознанье земли. Стало прохладно. Ветер, штиль теребя, понесся прочь из тени в места, еще утомленные светом. Луна, как бритва Далилы, космы Шимшона брила, и падали в море снопы солнечной шевелюры. О, лысое солнце ночи! О, черный зевок затменья! Зрачок оскопленный блещет и каплей идет на дно…»

Вскоре пассажиры взволновались и подались в укрытие, остерегаясь вредных выбросов жесткого излучения.

Мне дико захотелось остаться одному. Я метнулся на нос, сел над бушпритом, свесил ноги. Катя окликнула меня из-под козырька верхней палубы. Я не реагировал. Все затмение я просидел над швом разбегающегося моря, пялясь в исчезающее солнце. Лунная тень шлейфом сумерек причудливо шла в огромной атмосфере вдоль своих стереометрических границ…

Словно что-то мучительно припоминая, я силился вобрать видение смерти светила в глаза и мозг – до конца, до самого кончика зрительного нерва. Я был уверен, что если удастся это сделать, то – вспомню. В этом мне маячило спасенье.

При входе в порт Хайфы всех пассажиров согнали на палубу и выстроили вдоль перил по обоим бортам. Оказалось, все обязаны представить свои лица пограничникам – специальному отряду физиономистов, которые