О нас троих

— Как это? — удивился я.

— У тебя дома, — сказала она. — Развесим картины во внутреннем дворике, может, на галереях, в квартире. Если все продумать и выстроить, может получиться очень эффектно. Мы все сделаем сами, и не придется ничего просить у этих ублюдков-галеристов. Никаких подачек, и ждать не надо.

Я не был уверен, что она не шутит, но и не слишком удивился: она всегда уводила меня в странный мир, где не существовало строгих границ между вымыслом и реальностью.

18

Мизия, однако, не шутила, говоря, что мы сами должны устроить мою выставку, и не отказалась от своей идеи. Она пришла ко мне в субботу под вечер: на голове черный шерстяной беретик, щеки раскраснелись от холодного ветра — она приехала на мопеде брата. Мизия привезла рулетку, и мы измерили дворик, галереи, лестницы, мою квартиру-пенал, чтобы понять, сколько картин сможем развесить и где.

Потом мы устроились в баре напротив и занялись списком приглашенных.

— Не друзей, — повторяла Мизия. — Покупателей.

— А нельзя позвать и тех, и других? — сказал я, чувствуя, что после капуччино кровь в моих жилах побежала быстрее.

— Это сложно, — сказала Мизия. — Вспомни самых неприятных людей, каких только знаешь.

— Но таким людям не нравятся мои картины, — сказал я. — По крайней мере, я надеюсь.

— Картины никогда не покупают потому, что они нравятся, — сказала Мизия. — Ну, или почти никогда.

Я припомнил самых неприятных бывших одноклассников, приятелей приятелей и случайных знакомых и продиктовал Мизии их имена, она добавила их к списку, который уже начала составлять в своем блокноте в линейку, куда во время съемок фильма Марко записывала мысли, реплики, отдельные слова. Она усердно выводила фломастером округлые буквы, и в ее взгляде и позе не было ни тени рассеянности. При мысли, что Мизия, забыв обо всем, занимается мной, я боялся только одного — ее разочаровать, и из-за этого говорил и двигался все быстрее.

Вечером я продиктовал ей по телефону другие имена, не сразу пришедшие на ум, и еще те, что назвали мама и бабушка. Сама Мизия тоже кого-то вспомнила:

— Знаешь, Ливио, у нас получается довольно внушительный список.

Я едва сдержался, чтобы не предложить ей встретиться; меня остановило только то, что я и так ощущал ее близость, тепло ее тела доносилось до меня по проводам, тянущимся через весь ночной город.

В воскресенье около полудня Мизия снова пришла ко мне со списком приглашенных на выставку, который она аккуратнейшим образом напечатала на машинке, расставив фамилии в алфавитном порядке. Мне даже не верилось, что она потратила на меня столько времени, даже когда мы не виделись; вне себя от возбуждения, я метался взад-вперед по своей квартире-пеналу, пока Мизия не засмеялась и не сказала:

—  Успокойся,Ливио. Сейчас главное не терять голову.

Вместе мы сочинили простенькое приглашение, затем нарезали два больших листа тонкого картона на десятки узких полосок и стали писать на них от руки придуманный текст. Мне невероятно нравилось работать бок о бок с Мизией под тягучий электрический блюз Купера и Блумфилда, расчистив среди диких джунглей, наваленных на моем столе, две крохотные полянки. Я мог бы просидеть так всю жизнь, мне ничего не было нужно, только обмениваться с ней иногда взглядами и улыбками. Закончив, мы дружно расхохотались: настолько не похожи были приглашения, написанные ее ровным, округлым почерком, в котором она временами, для разнообразия, меняла наклон, и моим, острым, угловатым и кособоким до ужаса, но почти везде одинаковым. Казалось, на столе и на полу, куда мы бросали готовые приглашения, валяются вперемешку графические воплощения наших с ней характеров.

Потом Мизия потащила меня на галерею, еще раз оглядеть почерневший от смога двор. С виду он мало походил на место, где можно развесить картины, да еще и надеяться, что их кто-нибудь купит, и я спрашивал себя, не ждет ли нас обоих разочарование, не кажется ли мне затея с выставкой такой удачной только потому, что все, связанное с Мизией, приводит меня в восторг.

— Мы должны его перекрасить, — сказала Мизия.

— Но это невозможно, — возразил я. — Он же не мой собственный. Надо сначала посоветоваться с жильцами, устроить собрание, и все такое.

Мизия посмотрела на меня своими светлыми глазами и сказала:

— Это тымне говоришь?

И я тотчас устыдился, почувствовал себя мягкотелым лентяем, послушным маменькиным сынком, который строит из себя художника, имея вдвое меньше, чем нужно, веры в себя и втрое меньше смелости. Я тут же ринулся спасать положение, словно домашний кот, изо всех сил карабкающийся наверх из колодца, чтобы не утонуть, и спросил:

— В какой цвет будем красить?

— Посмотрим, — сказала она. — Ты пока начинай раздавать приглашения. У нас еще двенадцать дней. — Она смотрела вниз, во двор, и, по-моему, уже вполне ясно представляла себе мою выставку.

На следующий день она позвонила из Флоренции и сказала, что подобрала в мастерской правильное сочетание цветов, исходя из пропорций моего двора и преобладающей гаммы моих картин.

— Только подожди меня, — сказала она. — Покрасим вместе в следующую пятницу, а то все опять успеет почернеть.

Я помчался в магазин закупать банки с красками, какие назвала мне Мизия, как будто узнал рецепт волшебного зелья.

Мизия появилась у меня в пятницу утром, она выглядела усталой, потому что из Флоренции ей пришлось выезжать ни свет ни заря. Я сказал, что мне очень жаль, в ответ она мне велела не изображать заботливую мамашу.

Вот уж кем мне меньше всего хотелось для нее быть, так это заботливой мамашей; я тут же сменил тон и манеры, сделался развязным, небрежным и грубым.

Мы смешали в тазике купленные мной синюю и белую краски, и Мизия опробовала получившийся цвет на стене рядом с моей дверью. Она окунала кисть в тазик — так, чтобы получились синие полосы на голубовато-белом фоне, потом делала аккуратный мазок на стене и отходила обратно, оценивая результат, спрашивала: «Ну как?». «Очень красиво», — говорил я, прекрасно понимая, что когда она стоит так близко, мое мнение далеко от объективности.

Наконец, она нашла нужные оттенки, мы позвонили Сеттимио Арки, позвали его на помощь и все втроем стали красить стены во дворе.

Сеттимио всем своим видом показывал, что работа валиком не соответствует его нынешнему высокому положению; он настолько вжился в роль продюсера и менеджера фильма Марко, что никак не мог из нее выйти. Пока мы красили, он рассказывал нам последние новости:

— Он работает не покладая рук, забыл обо всем на свете. Научился монтировать и теперь хочет делать все сам. Оно и к лучшему, а то монтажер возомнил о себе невесть что. И потом, Марко терпеть не может, когда рядом кто-то ошивается. Даже я больше получаса у него не провожу — выставляет за дверь.

— Да, я заметил, — сказал я. — С ним уже и по телефону не поговоришь, не отвечает.

— Но ты все равно ему звони, — сказал Сеттимио. — И заходи иногда, ты ведь его лучший друг. Иначе он слишком уходит в себя, прямо одержимым становится. Фильм у него выходит уж очень сложный, прямо как у немцев, черт возьми. Его потом от силы два с половиной человека смотреть будут.

Мизия расхохоталась:

— Неудивительно, что он тебя выставляет за дверь.

Она развеселилась, вставала на цыпочки, чтобы дотянуться валиком как можно выше: казалось, работа и наша компания справились с ее утренней усталостью и легким унынием.

Дело у нас спорилось; из открытой двери моей квартиры доносилась музыка, мы работали быстро и слаженно, как часовой механизм, и за четыре часа покрасили весь дворик. Закончив, мы поднялись на галерею второго этажа, посмотреть, что получилось: дом теперь выглядел как обложка психоделического диска шестидесятых годов.

Сеттимио удалился на какую-то чрезвычайно важную встречу, а мы с Мизией стали красить галерею. Сосед с четвертого этажа вошел во двор и остолбенел от ужаса, потом поднял глаза и увидел нас с кистями и валиками в руках.