Неодолимое желание близости

Официально мой диагноз звучит как «спастичность мышц ног», которая почти всегда сопровождается «спастичностью» души. Это проблема скорее психического, чем физиологического характера.

Физическую боль можно заглушить трамадолом, заддиаром, миоластаном, и на какое-то время она проходит. Сегодня у меня ничего не болит, поэтому я не на таблетках и могу спокойно выпить с вами вина. Я очень хотела, чтобы сегодня у меня ничего не болело. Чтобы подавить душевную боль, мне нужно перестать думать и вслушиваться в себя. А вы сами знаете, что это невозможно. Нельзя отключить процесс мышления. А в моем случае это даже небезопасно.

Знаете, я очень люблю жить. Получать разнообразные впечатления. Как можно больше! В ваших книгах эмоциональные переживания — самое главное, но я читаю их не только поэтому. И не для того приехала в Варшаву, чтобы вам об этом сказать. Я приехала сказать, что читая ваши книги, поняла одну важную вещь.

Теперь я уверена, что не должна соглашаться на «хоть бы какого» мужчину. То, что я «неполноценная», вовсе не означает, что я хуже других. Вы описываете прекраснейшие истории любви людей, даже более «неполноценных», чем я. У меня всего-навсего ноги не совсем такие, как у других. Поэтому я не могу ходить так, как ходят остальные женщины.

Не знаю, зачем я прячу ноги под длинными платьями и юбками. Они такие же, как у всех женщин. Может, даже лучше. Я забочусь о них, как мать о новорожденном ребенке. Они просто не совсем здоровы. Когда я встаю, мне нужно вначале как бы «прислушаться» к своим ногам. Но ведь и вы постоянно прислушиваетесь к своему сердцу, правда?. Значит, оно тоже не совсем здорово. «Хромает», как мои ноги.

У нас с вами разные диагнозы. У вас — аритмия, у меня — спастичность. Сердце важнее, чем ноги, но хромоту, к сожалению, не скроешь. В особенности, если ты женщина.

Вы заметили этих типов у барной стойки? Они жадно вперились в мою грудь. И скорее всего, пытаются представить, какие у меня ноги. Для большинства мужчин женщина состоит исключительно из ног, заканчивающихся влагалищем, груди и губ. Через секунду я встану из-за столика, пройду в туалетную комнату, и они перестанут на меня глазеть. Это я гарантирую. Хотите, поспорим?

Пока, сосредоточившись на своих ногах, я буду медленно добираться до туалета, вы воочию увидите, как у них понизится уровень тестостерона, который сменит гормон сочувствия. Вы, возможно, даже знаете его название и структуру, не так ли?

Подобные мужчины меня не интересуют. Не для таких, как они, я ношу в кармане помаду. И не для них покупаю себе туфли. Знаете, что я получила в последний раз на именины от однокурсника? Он подарил мне безвкусные, совсем не пахнущие мечтой дешевые туфли на шпильках. Представьте себе, этот нахал сказал мне: «Я знаю, ты не сможешь в них ходить, но я бы очень хотел, чтобы ты их надела, когда ляжешь со мной в постель». Я выбросила его подарок в мусорное ведро.

Для моего мужчины у меня уже есть туфли — из зеленой, нежнейшей замши. Время от времени я прикасаюсь к ним и прижимаю к губам…

О грусти

Широкая асфальтовая аллея, покрытая подмерзшими лужами, ведет к воротам одного московского кладбища.

Снег припорошил монументальную красную звезду, приваренную к ржавому сооружению из стальных труб, венчающих ворота. По обе стороны от звезды висят огромные щиты с рекламой новейших моделей сотовых телефонов. Крикливые торговки в валенках и пестрых платках на головах пытаются навязать вам дешевые букеты пластмассовых цветов.

В стороне, у бетонного столба ворот, исчерченного граффити, я замечаю миниатюрную женщину. Слишком просторный черный плащ висит на ней мешком, седые, почти белые волосы затянуты в пучок. Она смотрит то на зажатую в руках фотографию, то на лица людей, проходящих мимо.

Я торопливо подхожу к женщине, робко протягиваю ей руку. Она крепко пожимает ее и долго всматривается мне в глаза. Потом улыбается. Мы молча входим на кладбище.

— Маша не любит, когда я плачу, — произносит она тихо и медленно, когда мы останавливаемся у гранитного надгробия. С овальной фотографии на коричневом камне улыбается молодая женщина. — Поэтому здесь я никогда не плачу, — добавляет она. — И во время похорон не плакала. Иначе она бы расстроилась. Знаете, Машенька вела себя как-то не по-русски, она никогда не показывала, что ей грустно. Так же, как ее бабушка, как отец, как я… Хотя было столько грустного…

Я встретил Марию немногим более года назад. Это была веселая, улыбчивая женщина. Сейчас ей было бы двадцать шесть.

В сентябре 2007 года я прилетел в Москву рассказывать о своих книгах. Впервые. Когда-то я полагал, что Советская Россия — это навечно, и я всегда успею в нее съездить. А потом, уже в новую Россию, с ее олигархами, для которых Эрмитаж — всего лишь «чистое и скромное место», меня не особенно тянуло.

Мария по поручению моего петербургского издательства организовала мне встречу с российскими читателями. Выпускница двух факультетов Московского университета, она знала три языка. Готовясь к моему приезду, читала польские книги, изучала историю Польши. Мы с ней так и не перешли на «ты».

Обращаясь к ней, я никогда не называл ее Машей, только Марией. Но вернувшись домой, воспоминал ее как очень близкого человека — теплого, заботливого и невероятно чуткого. Многие люди входят в нашу жизнь совершенно случайно. Кто-то на несколько дней, иные — на несколько часов. Лишь немногие остаются с нами навсегда. Нечасто, но такое бывает. И тогда мы начинаем думать, что их послала нам Судьба. С большой буквы.

Именно таким человеком была для меня Мария. Она старалась объяснить мне Россию — сегодняшнюю, шизофреническую, разрывающуюся между крайностями: испорченным, гнилым московским и петербургским декадансом и нищетой подмосковных деревень, где люди травятся тормозной жидкостью и бытовой химией.

Она убеждала меня, что нынешнюю Россию лучше описывает психоделический Достоевский, чем эпический Толстой. Оба говорят о русской тоске, которую принято заливать водкой, но каждый по-разному.

Мария считала, что в наше время Достоевский каждый день заканчивал бы попыткой самоубийства, а Толстого, будь он современным писателем, вообще бы никто не читал.

В декабре 2008 года я в очередной раз прилетел в Москву. В аэропорту искал глазами Марию. Но ее не было. И не могло быть. В мае она мчалась по московским улицам на мотоцикле с мужчиной, которого не любила, но от которого не могла избавиться, чтобы не ранить, и погибла в аварии.

— А вы знаете, что Маша писала стихи? И о вас тоже. И хранила ваши фотографии, — вывела меня из задумчивости женщина. — Она писала очень грустные стихи. Маша умела глубоко сопереживать. Всем и всему. Даже рыбам. Когда мы жили во Владивостоке, отец часто брал ее с собой на рыбалку. Когда отец не видел, Машенька доставала из ведра пойманных рыб и выпускала в прорубь. Он ни разу не пришел на это кладбище. Он слабый человек. Не видя ее могилы, ему проще верить, что, может быть, Маша когда-нибудь еще появится в его жизни… Мы с ним о ней не говорим. Мне это запрещено. Он оставил меня наедине с моей болью. Считает, что родители не должны жить дольше своих детей. И никогда не говорит о Маше в прошедшем времени. Мой муж — неумный человек, хотя и профессор университета. Вы часто пишете о смерти. И много. Слишком много. У вас что, есть русские корни? Еще вы много пишете о Боге. О том, что Он упрямо молчит. Вы думаете, у Бога есть основания молчать? Ведь Маша ничего плохого Ему не сделала. Ничего. Я перестала ходить в церковь. Не могу Ему это простить. Пока еще не могу. А знаете, Машенька ради вас учила польский язык… Она не хотела вас забывать. Не нужно плакать, пан Януш, не нужно…

Неодолимое желание близости

Когда меня спрашивают, чем занимаюсь, я отвечаю, что помогаю людям влюбиться. Пожалуй, я бы назвала это так. Хотя в последнее время уже не совсем уверена. По профессии я переводчик. Окончила университет в Санкт-Петербурге, защитила диссертацию по английской филологии в Екатеринбурге. Работаю в брачном агентстве в Великом Новгороде. Это небольшой, но древний город, расположенный недалеко от Петербурга, примерно в двухстах километрах по автостраде…