Хемлок, или яды

— А как же Х.?

— Пока не знаю... Найду какой-нибудь способ...

— Гмм... Не кажется ли вам, что лучше отказаться от поездки?

— Я бы так не стремилась вернуться в Индию, не внушай все вокруг, что я должна от этого воздержаться! Во мне ни грана жертвенности! Ни грана!

Визг разъяренной пилы, крик пойманной в западню гарпии.

— Ну перестаньте, перестаньте же ради бога, - говорит ненавидящий споры маркиз. Вместе с тем он понимает, что заказ на большой фотоальбом по архитектуре Великих Моголов способен воодушевить Хемлок - для нее это шанс, ведь она обладает всеми необходимыми для этой работы способностями, и отказ равносилен профессиональному самоубийству. Не сказав больше ни слова, он сгибает до самой земли свой вытянутый стан и вновь принимается полоть.

— Интересно, откуда берется кервель... Ветром приносит?.. Вы любите кервелевый суп?

— Это не кервель. Вы держите в руках цикуту. Точнее, собачью петрушку, свободно растущую в садах. Еще есть болиголов, который любит сырые, тенистые места, и стебель у него в алых крапинках. Наконец, вёх ядовитый - водяное растение с отталкивающим запахом. Впрочем, все они великолепны...

— Вы находите?!

— Да, я считаю цикуту дщерью хтонических сил, первобытных матерей. Ее не сеют, не поливают и не жнут, это природа в чистом виде, от которой невозможно избавиться.

Маркиз бросает цикуту на кучу вырванной травы.

— Впрочем, не вы одни путаете цикуту с кервелем. Когда я была ребенком, служанка частенько давала мне ее по ошибке. Ну а я по собственной воле слизывала анилин с чернильных карандашей, поедала муравьиную кислоту, регулярно и в огромных количествах воровала дигиталин у родственницы с больным сердцем, а один раз даже выдула целый пузырек ванильной эссенции, не говоря уж о разной прочей отраве.

— Гаку вас теперь иммунитет к ядам?

— Вполне возможно.

Вероятно, Хемлок породнилась с цикутой, после того как растительный сок вошел в ее кровь, и сама стала теперь членом ее ядовитого семейства. Цикута из детства. Хемлок вспоминает. Она лишь изредка забывается, ведь в душе - целое кладбище старых мозговых клеток, фотоснимков, запечатлевших все, что она видела, испытала, вытеснила, избавляясь от лишнего груза, хотя эти мучительные воспоминания не обязательно бесполезны. Однако они всегда влекут за собой тревогу и страх потерять то, что хотелось бы сохранить, страх утратить себя или заблудиться в себе, спускаясь, подобно спелеологу, в пещеру собственной плоти, вдоль ворсистых, начесанных, ребристых стенок собственного пищевода, бронхов, в самую темную глубь утробы.

— Все эти травы, - вздыхает маркиз, - тоже часть Рима, ведь Мраморному городу удавалось сохранять свой сельский облик, пока его не похерил автомобиль. В детстве я видел, как люди еще подбирали на улицах конский навоз.

Детство, словно трава, пробивается наружу тут и там.

— Но зачем тогда вырывать цикуту?.. Колумелла [5]уверяет, что она в любом случае не испортит землю в саду:

Здесь мандрагора грозная растет -

Людской двойник - и хладная цикута...

«Хладная цикута»... Правда, красиво?

— И впрямь очень красиво, - отвечает маркиз, который, благоразумно обращая внимание лишь на внешнюю сторону вещей, ни в чем не замечает подвоха. Он спокойно продолжает вырывать с корнем овсюг, подорожник и «хладную цикуту».

На лестнице Хемлок всегда останавливается перед «Юдифью и Олоферном». Прислоняясь спиной к каменным перилам, упираясь в них заведенными за спину локтями и запрокинув голову, она вступает в темный, беспокойный мир, где под арками перегруженной коринфской архитектуры проносятся люди в латах, а в конце длинных коридоров, выложенных плиткой в шахматном порядке, жестикулируют против света силуэты, тогда как обезумевшие фигуры мчатся, воздевая руки к взметающимся пурпурным драпировкам. Taddeo Zuccari fecit [6] и наполовину стертая дата в темном углу, где кафель пола протерся почти насквозь: 1563. Или 1568?.. Да нет, ведь Дзуккари умер в 1566-м. Тогда, возможно, 1563, или даже 1566, предсмертное творение. С кого же он писал Юдифь? Они же, наверное, были близки с этой опасной белокурой красавицей: выпуклый лоб и заплетенные «раковинами» косы. Она потрясает мечом, держит голову Олоферна за волосы и обнажается сама, оголяет меж волнами белой шелковой рубашки, обшитой золотым сутажом, твердую и белоснежную, как у покойницы, плоть. Нет, она не замахивается на Олоферна мечом, а порывисто его отдергивает, ведь из разрубленного горла уже хлещет кровь, покрывая тонкой розовой пленкой сталь, льется на пол и окрашивает пунцом смятое ложе, а тем временем Олоферн вытягивает руки и раскрывает ладони, словно пытаясь поймать то, что в эту минуту теряет, так никогда и не теряя полностью.

Это страстное произведение некогда принадлежало семейству Ченчи, а маркиз утверждает, что следует читать «1560», и только так: просто лак слегка осыпался, и начертание цифры исказилось. Хемлок вызвалась поднажать на парижскую торговку антиквариатом, с которой маркиз ведет переговоры о продаже картины: сделка никак не сдвинется с мертвой точки, возможно, потому, что он бессознательно оттягивает этот момент. Картина так долго хранилась в семье...

— Должно быть, она попала к нам в 1599 году, когда имущество Ченчи, с которыми мы породнились дважды - через Сантакроче и Аккорамбони, оказалось под угрозой из-за процесса...

— Беатриче...

— Да, Беатриче...

— Истина - часть речи, обойденная молчанием. Что же касается виновности, вещи нередко оказываются не тем, чем кажутся. Так легко принять цикуту за кервель - или кервель, дудник и невесть что еще за цикуту, не правда ли? Потому я и не стану посыпать главу пеплом - никогда!

Ни о чем не спрашивавший маркиз изумленно смотрит на Хемлок.

— Но о чем вы сами хотели поговорить? То вы темните, то вас вдруг неожиданно прорывает. Дорогой друг, чем способно вам навредить общественное мнение? Вы ведь так часто утверждали, что не ставите его ни в грош. В чем же дело?..

Не зная, что ответить, угнетаемая больной совестью, чья необъятная глыба загораживает все выходы, помимо высокомерия, Хемлок покидает садик с запахом камней и самшита.

Ночью ей снится, что луна - это стеклянный торт, вынутый из ведра с водой. Снится, что Беатриче Ченчи - ее сестра и что они вдвоем входят в большую комнату с множеством смятых постелей. Постели старинные, и Хемлок, внезапно брошенная Беатриче, совершенно отчетливо видит пологи, балдахины, перевернутые подушки и даже обои над изголовьями кроватей. Так, например, на обоях изображены деревья, которые вскоре переходят в лиственный пейзаж, а кровати оказываются склепами с мраморными драпировками, колоннами и изваянными балдахинами, каменными подушками для отдыха распростертых скульптур. Хемлок хочется убежать, но, по-прежнему повинуясь загадочному устройству комнаты, усыпальница закрывается деревянной дверью, чья защелка впивается Хемлок в запястье, а в зеленоватом сумраке деревьев угадываются неясные, тайно подстерегающие фигуры.

Проходя через омытую солнцем пьяццу Сан-Пьетро, Хемлок вспоминает толстяка, который отбрасывал здесь короткую тень, держал сигарету, опирался на трость - песенка его спета, ему капут, он измотан, разбит, вознесен.

Yet each man kills the thing he loves... [7]

Чего, правда, не скажешь о Беатриче Ченчи.

— Вспомните Беатриче, - говорит порою маркиз, напуская на себя таинственность, так что нельзя понять, это ироничный совет или, напротив, предостережение. - Вспомните Беатриче...