По уставу

— Смирно! Равняйсь! Первый, второй…

— Третий, четвертый! — выкрикнул сын.

Мальчик строевым шагом прошел через калитку, и его подошвы стучали по цементу не хуже армейских ботинок. Он направлялся к парковке, а отец бесстрастно щелкнул замком, быстро огляделся, взглянул наверх, заметил меня и помедлил. Его взгляд огнем жег мое лицо. У меня сами собой расправились плечи, опустился подбородок — я даже вздрогнул. Чтобы положить этому конец, я небрежно отсалютовал ему своим стаканом и выпил.

Что же дальше? — думал я. Сын вырастет и прикончит своего старика, или изобьет его до полусмерти, или просто сбежит, искалеченный жизнью, и до конца своих дней будет маршировать по чужой команде, так и не узнав, что такое «вольно»?

Не исключено, размышлял я, отхлебывая из высокого стакана, что у парнишки со временем тоже будут дети, и он точно так же будет орать на них из года в год где‑нибудь у бассейна. А может, он просто сунет себе в рот пистолет и таким способом, единственно доступным, убьет отца? А если жена не родит ему сыновей, сумеет ли он похоронить все приказы и команды заодно с сержантами? Вопросы, полуответы, опять вопросы.

Мой стакан опустел. Солнце скрылось, а с ним и отец и сын.

Но теперь один из них вернулся и сидел на расстоянии вытянутой руки от меня, а поезд, следующий в северном направлении, уносил нас в неосвещенную даль. Это был все тот же мальчуган, новобранец, сын того самого отца, который в летнюю жару командовал солнцу, когда взойти и когда закатиться.

Еле выжил? Едва уцелел? Еще в силах?

Поди знай.

Как бы то ни было, он оказался рядом тридцать лет спустя, шагнувший из детства в старость или состарившийся в детстве, и медленно прихлебывал третью порцию мартини.

Тут я спохватился, что слишком бесцеремонно сверлю его взглядом. Его ярко‑голубые глаза смотрели как‑то затравленно, поэтому я не сразу решился на разговор.

— Простите меня, — начал я, — боюсь сказать глупость, но… тридцать лет назад я приезжал на выходные в отель «Амбассадор», где один военный вместе с сыном следил за порядком у бассейна. Он… м‑м‑м… Вы его сын?

Молодой и в то же время старый человек задумался, осмотрел меня бегающими глазами и, наконец, слегка улыбнулся:

— Да, — сказал он, — я и есть тот самый сын. Садитесь поближе.

Мы пожали друг другу руки. Пересев к нему за столик, я заказал для нас обоих еще мартини, как будто мы собирались что‑то праздновать или оплакивать. Когда бармен поставил перед нами стаканы, я сказал:

— Предлагаю тост — за год тысяча девятьсот пятьдесят второй. Хороший был год? Или плохой год? Все равно — за тот год!

Мы выпили, и этот человек без возраста почти сразу сказал:

— Вы, очевидно, хотите спросить о судьбе моего отца.

— Ох… — выдохнул я.

— Ничего, ничего, — успокоил он меня, — не смущайтесь. Очень многие интересуются, хотя прошло столько лет.

Ребенок в обличье взрослого поглаживал стакан с мартини и вспоминал прошлое.

— И вы отвечаете, когда люди вас спрашивают? — спросил я.

— Отвечаю.

Я собрался с духом:

— Тогда ладно. Что же случилось с вашим отцом?

— Он погиб.

Последовало долгое молчание.

— Это весь ответ?

— Не совсем. — Человек без возраста опустил стакан на стол и развернул салфетку, причем точно под углом к стакану, а потом в самую середину водрузил оливку, словно камешек из прошлого. — Помните, каким он был?

— Вполне живо.

— Как много смысла вы вкладываете в это «живо»! — Человек без возраста слабо усмехнулся. — А помните все эти «вокруг бассейна — шагом марш», «нале‑во», «напра‑во», «смирно», «не двигаться», «подбородок‑живот‑убрать!», «грудь вперед», «ать‑два!», «делай»?

— Помню.

— Однажды, дело было в пятьдесят третьем, после того как отдыхающие разъехались, и вы вместе с ними, отец муштровал меня на жаре. Заставил целый час простоять на солнцепеке, ругался, брызгал слюной мне в лицо, в глаза, в нос, а сам орал: «Только шевельнись! Только моргни! Только дернись! Не сметь дышать, пока я не сказал! Слышишь, солдат? Слышишь? Ты слышишь? Слышишь?!» — «Да, сэр», — выдавил я. Отец развернулся, не устоял на кафельных плитках и упал в воду.

Мальчик‑старик помолчал и странно хмыкнул.

— Вы знали? Нет, откуда… Я тоже не знал… что за те долгие годы, пока он брал в аренду бассейны, драил душевые, менял полотенца, чинил трамплины и трубы, он так и не научился — бог свидетель! — так и не научился плавать! За всю жизнь! Подумать только… За всю жизнь. Он никогда мне в этом не признавался. Я и не подозревал! А поскольку он сам перед тем скомандовал: «Равняйсь!» «Не дергаться!» «Не двигаться!» — я так и остался стоять, уставившись на закатное солнце. Даже ни разу не посмотрел вниз. Смотрел только вперед, как было приказано, по уставу… Мне было слышно, как он барахтается и вопит. Но слов я не разбирал. Слышал только, как он ловил ртом воздух, захлебывался, уходил под воду, пронзительно кричал, но я стоял навытяжку, подбородок вверх, живот втянут, взгляд направлен в одну точку, на лбу пот, губы стиснуты, ягодицы сжаты, спина прямая, а он все вопил, кашлял, захлебывался. Я все ждал команды «вольно». Он должен был прокричать «Вольно!», однако я этого не дождался. Что мне было делать? Я просто стоял, как истукан, пока не смолкли крики, пока волна не ударилась о бортик бассейна — а потом все стихло. Не знаю, как долго я простоял навытяжку: минут десять, может, двадцать, полчаса, только мимо проходил какой‑то человек, увидел меня, заглянул в бассейн и как закричит: «О господи!». Потом повернулся в мою сторону — а он был из тех, кто знал нас с отцом, — и дал команду «вольно». Только тогда я заплакал.

Он осушил свой стакан.

— Понимаете, я не мог знать наверняка, что он не притворяется. Он и раньше проделывал такие штуки — нарочно, чтобы застать меня врасплох. Бывало, зайдет за угол, выждет, а потом выскочит и смотрит, прямо ли я стою. Или притворится, что идет в уборную, а сам только и думает, как меня уличить. Искал, к чему бы придраться, чтобы потом меня выпороть. В тот раз, стоя у бассейна, я думал, что это очередная хитрость. Вот я и решил подождать, чтобы убедиться… чтобы удостовериться.

Замолчав, он опустил стакан на поднос и откинулся на спинку кресла, погрузившись в собственное молчание и глядя в никуда поверх моего плеча. Выслушав эту историю, я напрасно ждал, что у него навернутся слезы или дрогнут губы.

— Ну вот, — сказал я, выдержав паузу, — теперь мне известна судьба вашего отца. А как сложилась ваша судьба?

— Как видите, — сказал он, — я здесь.

Поднявшись, он протянул на прощанье руку.

— Спокойной ночи, — сказал он.

Глядя ему в лицо, я видел того самого мальчика, который ждал команды пять тысяч дней назад. Потом мой взгляд скользнул по его левой руке: обручального кольца не было. Что это означало? Нет сыновей, нет будущего? Но я не решился спросить.

— Приятно было повидаться, — услышал я свой голос.