Чем были бы мы без Бельмонте

Я вновь протиснулся по среднему проходу вперед, чтобы сесть в первом ряду. Ведь господин Бельмонте настоятельно просил меня до тех пор оставаться на своем месте в первом ряду, пока не явится он собственной персоной. Но когда я наконец-то прошел вперед, первый ряд был уже занят. Видимо, кое-кто из посетителей настолько успокоился, что оставшееся до моего первого аккорда время в состоянии был провести сидя. Я, стало быть, сел во втором ряду. Меня ни одна душа здесь не знала. И было бы очень неловко просить одного из моих первых слушателей пересесть во второй ряд, чтобы освободить мне место. Не успел я усесться, как погасили свет, и из черного занавеса, полукружием охватывающего заднюю часть сцены, внезапно вылупился Бельмонте. На черном, как и занавес за его спиной, костюме выделялись только большое белесое лицо и кругленькие белесые же ручки, которые он сложил на груди при первых словах. Приветственных словах, обращенных к публике, сказанных тихим голосом и с какой-то печалью растекавшихся по безмолвному залу. Он, начал Бельмонте, пригласил на этот вечер только знакомых, только друзей, вернее говоря, своих личных друзей и друзей музыки. А потому отказался от афиш и вообще от сенсационной рекламной шумихи, на которую, к сожалению, вынуждено идти искусство, состязаясь со спортивными зрелищами. Он отказался от этого унизительного состязания и разослал приглашения, заставившие, по всей видимости, кое-кого из уважаемых гостей немало поломать себе над этим голову. Так вот, сейчас он рассеет все недоумения, сказал господин Бельмонте и впервые отер носовым платком лоб. Но мысли, высказанные после этого Бельмонте, и дальнейшее, что после этого произошло, я передаю с величайшим усилием; в ту пору перетерпеть происшедшее было мне куда как трудно.

Бельмонте сказал: пусть публика сама изберет тех пианистов, которых пожелает слушать в будущем. Великие мастера, поныне еще заполняющие концертные залы, в любую минуту могут переселиться в мир иной, такими они стали великими и такими старыми. Музыкальная же молодежь подросла, но все стоит и стоит перед дверьми концертных залов, ожидая, когда ее впустят. Он, Бельмонте, впустил ее, он пригласил сюда самых разных молодых пианистов, дав им случай представиться публике. Этих пианистов он просит подняться на сцену. Публика же пусть решит, кого из них она желает слушать первым и что именно она желает слышать. А в конце этого своеобразного концерта публика пусть также решит, кого она и в будущем пожелает слушать.

Я поднялся, когда господин Бельмонте произнес эти слова. Я был ошеломлен, пальцы мои онемели и бессильно повисли: точно отмерли. Мне уже не было жарко. Всходя на сцену вместе со своими коллегами, я понял, что должен быть начеку, ибо начинается не концерт, а состязание, исход которого решит мою судьбу.

Господин Бельмонте все еще говорил, когда мы уже подходили к нему, окружая его справа и слева рассыпным строем. А он, словно извиняясь за столь великое множество пианистов, ринувшихся на сцену, говорил в зал: он ведь не посылал этих молодых людей в консерваторию, он не склонял их к профессии пианиста. Но вот они здесь, и, чтобы жить, им нужна публика. И они, эти пианисты, один, два, а кое-кто даже три раза в неделю являются к нему; облепляют цепкими гроздьями его контору, топча ногами одну секретаршу за другой. Он слишком слаб, чтобы отразить их нашествие, они молоды и сильны, и к тому же их большинство. Они приходят к нему, словно он не только произвел их на свет, но даже принудил стать пианистами; словно он твердо пообещал им после окончания курса предоставить столько славы и столько денег, сколько их душе угодно. А свою участь он предчувствует, произнес Бельмонте, повысив голос: в один прекрасный день свихнувшиеся от безделья пианисты его прикончат. Они его задушат, это неотвратимо, у них длинные пальцы, натренированные и сильные; но, прежде чем его настигнет подобная смерть, в некотором смысле смерть на посту, он хочет обратить внимание общественности на эту драматическую коллизию. Быть может, нынче в зале находится прокурор, которому впоследствии предстоит обвинять убийц агента Бельмонте, так пусть он уже сегодня узнает, что сам Бельмонте заранее простил каждого из своих убийц. Голос Бельмонте зазвенел и окреп, он мерно, точно исполинский бич, опускался на ряды кресел, в то время как из зала все еще толпой валили на сцену бледные молодые люди с горящими глазами.

Но вот сцена заполнилась, теснясь, стояли мы, молодые пианисты, с удивлением видя, что многим так и не нашлось на ней места. Но вот один ряд, а потом другой, третий образовался перед сценой, и наконец-то, кажется, все пристроились. Мы стояли, словно колоссальный мужской хор или скорее черномастная стая волков, пританцовывая, нервно раздувая ноздри и подрагивая мускулами, вокруг своего укротителя.

И вот, когда все наконец собрались, когда Бельмонте хотел уже объявить начало состязания, мы увидели, да и Бельмонте не мог этого не увидеть, что в зале не осталось ни единого человека.

Пустые ряды кресел торжественно поблескивали. Все, все, стало быть, пришедшие сегодня были пианистами. Призыв Бельмонте к друзьям, к тем, что одновременно были друзьями музыки, прозвучал впустую. Безрезультатно.

Мы уставились на Бельмонте. Но он, видимо, еще раньше нас заметил, как обстоит дело с его затеей. Он побледнел более, чем когда-либо. Голова его упала, легла на второй подбородок, расплющила черную складку, бегущую от уха до уха, и теперь казалось, что черная петля уже обвила его голову: Бельмонте качнулся, выкинул вперед пухлые кругленькие ручки. Он едва не упал, но мы успели подхватить его в последнюю минуту. Мы отнесли его домой, в его контору, положили на ковер, а сами сидели, стояли, лежали и даже висели вокруг него — исполинская гроздь голодных молодых людей, безмолвных, едва дышащих. Когда же Бельмонте вновь открыл глаза и попытался подняться, мы повернулись, коротко поклонились и на цыпочках покинули контору.

Последовали недели и месяцы без Бельмонте. Быть может, я в ту пору и дышал, быть может, я даже открывал глаза, шевелил руками: не помню. У меня не осталось воспоминаний о том времени. Я пережил его, но это еще не доказывает, что я в те ужасные месяцы действительно дышал. Я погас. Был раздавлен. Месяцы без Бельмонте. Я словно бы улегся на это время в абажур к дохлым мухам. Усыхал. Коченел. Цепенел. Быть может, надеялся на уборщицу, которая смахнула бы меня тряпкой и погребла в пылесосе вместе с дохлыми мухами. Вне всякого сомнения, так и случилось бы, не вмешайся Бельмонте еще раз в мою жизнь.

После того вечера Бельмонте оставил свое агентство. Он поступил на службу в один из крупнейших отелей. Администратором. И тогда сей добрый человек вновь написал мне письмо. Пригласил посетить его. Я посетил его, и он принял меня на службу. Я стал портье. И в других портье этого колоссального отеля я узнавал то одного, то другого коллегу из концертного зала.

Бельмонте всех нас спас.

По ночам, взобравшись на чердак, вскарабкавшись по последнему пролету черной железной лестницы и улегшись там на нашем чердаке огромным кругом, в центре которого сходятся наши головы, по ночам у нас есть время приносить благодарность господину Бельмонте: мы сочиняем песни, в которых на все лады распеваем его имя, а в притчах и молитвах поминаем Бельмонте. Засыпая и просыпаясь, встречаясь среди рабочего дня, мы приветствуем друг друга условным приветствием, а оно гласит: «Чем были бы мы без Бельмонте!»

Служба, которую подыскал для нас Бельмонте в отеле, свидетельствует о его неизреченной мудрости: бордовая форма очень идет к нашим молодым бледным лицам! Когда же мы беремся нашими тренированными пальцами за сверкающие медные ручки гостиничных дверей и провожаем гостей, грациозно изогнув руку, к креслу администратора, к господину Бельмонте, каждый гость понимает, что худощавые господа с глубоко запавшими глазами прошли хорошую школу. Быть может, кое у кого шевельнется мысль, что легкостью и изяществом наших движений мы обязаны особому способу выращивания, и кое-кто сочтет даже, что мы принадлежим к необычной собачьей породе. К цирковым, танцующим собакам с тонким слухом и точеными конечностями, бесшумно несущим свою службу.