Забой номер семь

Бродяга и пьяница, Николарас был в то же время нежным и любящим отцом. С 1948 года добыча угля стала катастрофически падать, и больше половины шахтеров лишились работы. Оказавшись без работы, Николарас взял палку и отправился по ярмаркам попрошайничать. С тех пор он не брался ни за какую работу. Время от времени исчезал из дому. Возвращался всегда с мешком, полным всякого добра. Жена спешила изучить его содержимое, а Николарас хватал сына на руки. Он выходил с мальчиком на солнышко, опрокинувшись на спину, как медведь, обхватывал его своими здоровенными ручищами, щекотал, ласкал, кувыркался с ним или рассказывал ему смешные истории, и оба они надрывались от смеха. Через несколько дней Николарас снова исчезал. Его жена появлялась на улице всегда размалеванная, свои кудряшки она тщательно укладывала, смачивая волосы разбавленным уксусом. В других кварталах она выдавала себя за жену трамвайного кондуктора.

– Замолчи, а то отец услышит, – прошипела женщина и бросила испуганный взгляд на дверь комнаты.

– Не замолчу. Он пьяный, – твердил малыш.

Женщина наклонилась к Клеархосу. От резкого запаха уксуса, исходившего от ее волос, его начало мутить.

– У-у, скотина! До вечера еще далеко, а он уже нализался, – прошептала она ему на ухо и, захлебываясь от злости, стала осыпать бранью своего супруга. Но вдруг, напустив на себя строгий вид, она повернулась к мальчику. – Неблагодарная свинья, чего тебе еще надо? – напала она на сына, чтобы отбить у него охоту осуждать отца. – Разве он не приволок тебе целый узел барахла? Ботинки, костюмчики, теплые рубашонки – все как раз по тебе… Что поделаешь: у отца разболелась нога, – прибавила она с притворным огорчением. Соседи знали, что муж ее совершенно здоров, но она не уставала всем повторять, будто у него распухла нога. – Ведь нет ничего зазорного просить у людей помощи. Вот если ты сводник или жулик, тогда другое дело.

– И вовсе нога у него не болит. Он обманщик, лентяй, грязный нищий! – упрямо кричал мальчик.

– Несчастный! Не сносить тебе головы. Прости меня, господи, какой бес в него вселился! – причитала женщина, обращаясь то к Клеархосу, то к сыну, – Последнее время он даже не хочет разговаривать с отцом. Вы и не представляете, как отец обожает мальчишку. Разве он не кормит тебя, не одевает прилично? Он собирается отдать его в школу, подумайте только! Тебя дразнят эти замухрышки, дети трактирщика? Ну и что с того? Они изображают хромых и нищих, передразнивают его отца. Мальчишка бросился однажды на них с кулаками, но ему здорово досталось.

Клеархос с трудом сдерживался, слушая болтовню женщины; она говорила обо всем сразу, и он ничего не мог понять в этом потоке слов. Он отстранил малыша и уже хотел подняться по лестнице, как из двери предпоследней комнаты вышел толстый небритый мужчина, одетый в лохмотья. Правая нога у него была замотана в грязные тряпки и казалась огромной. В руке он держал палку, украшенную яркой соломкой и двумя флажками. Сверху он прикрепил к палке изображение богородицы, которая косила на один глаз. Каждый день он заботливо украшал свою палку и собирался даже приделать к ней велосипедный звонок.

Николарас был в благодушном настроении. Он растянулся рядом с сыном на ступеньках. Громко смеялся, не замечая никого, кроме мальчика. На Клеархоса и свою жену он даже не взглянул. Малыш низко опустил стриженую голову. Отец пощекотал его. Мальчик вздрогнул и готов был убежать. Но Николарас грубо схватил его за плечо и притянул к себе.

– Почему удираешь, глупыш? Что я тебе расскажу сейчас!

– Не рассказывай ему свои истории, ребенок и так совсем одичал, – сказала жена.

Николарас не обратил на ее слова никакого внимания. Он ухватил мальчика за шиворот и своими толстыми пальцами потрепал его за ухо.

– Вижу я траурный крест на двери, – начал он свой рассказ, – Гм, здесь есть чем поживиться, говорю я себе. Крышка гроба не более полутора метров, вся резная, разукрашенная. Богатый дом! – Николарас злорадно засмеялся. – Прихрамывая, подымаюсь по лестнице. Все плачут, убиваются. Какой-то господин стал выталкивать меня на улицу. Но от меня не так-то просто отделаться, я как клещ. Падаю матери в ноги: «У меня тоже ребеночек, госпожа, такой же махонький, как твой несчастный». Ну, я тут слезу пустил, а она начала рвать на себе волосы. «Дай мне какой-нибудь одежонки, и пусть бог успокоит его душу». Она бросилась как сумасшедшая к шкафу, открыла его. Ой-ей, мать моя, сколько там было добра! «Бери, бери, чтоб я никогда больше всего этого не видела!» – кричала она.

Николарас говорил хриплым тягучим голосом и противно посапывал. Своими толстыми пальцами он то и дело трепал мальчика по щеке. Женщина наблюдала за ним с каким-то безотчетным страхом, будто предчувствуя беду.

– Я связал все в узел и собрался уже отчалить, – продолжал Николарас, – как вдруг смотрю: идет по коридору краснощекая толстуха, ни дать ни взять сорокаведерная бочка, – он раскатисто засмеялся, – тетка покойного! Едва она увидела своего племянника в гробу, как икнет со страху! – Он опять залился веселым смехом.

– Хороши шутки, нечего сказать! – заметила жена Николараса и со смущенной улыбкой посмотрела на Клеархоса.

Малыш сжался в комок. Вдруг он в бешенстве впился зубами в руку отца, ласкавшего его, и бросился бежать по коридору, Николарас завыл от боли.

– Иди сюда, глупыш. Иди сюда.

Мальчик стоял перед комнатой Клеархоса, прижавшись к двери. Увидев, что отец встал со ступенек, оп упрямо закусил губу.

– Ну, глупыш… – Пьяный Николарас шатался из стороны в сторону. Посмеиваясь, протягивал к сыну руки.

– Ты грязный нищий, – раздался злой голос ребенка.

У Николараса перекосилась физиономия. Красные гноящиеся глаза заблестели, из груди его вырвался какой-то хрип, похожий на рычание. Жена бросилась к нему и уцепилась за его пиджак. Но он схватил стоявшую в стороне палку и с силой запустил ее в голову малыша.

– Боже мой, ты убил его! – завопила мать.

В доме поднялся переполох.

Сверху спустились жена и теща трактирщика, прибежала старуха из крайней комнаты. У мальчика из раны на лбу ручьем текла кровь. Его взяли на руки.

– Скорей в аптеку, там его перевяжут! – кричали женщины.

Николарас прислонился к стене. Его взгляд беспокойно блуждал по лицам окружающих. Он громко сопел. Вдруг он схватил Клеархоса за лацкан пиджака.

– Грязный нищий… – прошипел он. – Смеются надо мной… При такой дерьмовой жизни только такими дерьмовыми заработками и можно сводить концы с концами. Смеются надо мной. Пойдешь работать за тридцать драхм в день, так и на гроб себе не заработаешь. Глупый мальчишка. Почитай своих родителей, учит Христос. Не так ли он учит, черт возьми?… Скорей, паскуда! Скорей в аптеку! – закричал он на жену.

Ледяные капли дождя упали Клеархосу на лицо и волосы. Выйдя из ворот, он пробежал по переулку, спускавшемуся к шоссе. Запыхавшись, остановился под навесом. После одиннадцатичасового сна потоки дождя, холодный зимний ветер и быстрый бег вывели его из оцепенения. Он ощутил, как напряглись его мышцы, как жадно вбирают легкие сырой воздух. Несколько минут он испытывал наслаждение, какое дает человеку ощущение абсолютного физического здоровья. Вдали от дома он почувствовал облегчение, как вое, кто живет в ненавистном им окружении. Подвал е серыми стенами, отвратительная физиономия нищего, шум, знакомые лица в дверях и окнах, вонь от общей уборной, кухонный чад – все словно исчезло и перестало его преследовать.

Но вдруг мороз пробежал у него по спине. Он беспокойно приник лицом к стеклянной двери кондитерской. Его взгляд задержался на выцветшей дешевой картинке, изображавшей лесную фею. Старые стенные часы показывали четверть второго.

«Что он, наконец, хочет от меня? Почему играет со мной, как кошка с мышью?» – задал он снова себе вопрос, сознавая, что беспокойство его растет по мере того, как приближается час встречи с англичанином.

Дождь тем временем стих.

Клеархос поднял воротник, засунул руки в карманы и устремился к центру города, перебегая от навеса к навесу.