Рассказы

Граф

За исключительно благородную внешность и манеры его называли Графом, хотя он всю жизнь служил официантом в ночную смену. С тех лет, когда он работал, у него сохранилась привычка днем спать, а ночью бодрствовать. Он приходил за наш стол после полуночи, свежевыбритый и выглаженный. По краям его борсалина [7] можно было изучать новейшую историю бедности. В большом портфеле, с которым он никогда не расставался, исчезали вчерашние газеты, наполовину выкуренные сигареты, увядшие гвоздики…

Он говорил, что забирает остатки мяса для своей кошки.

Он умер в тот год, когда на двери кафаны «Манеж» повесили табличку, на которой было написано, что ЗАКАЗ УЖИНА ОБЯЗАТЕЛЕН.

Говорят, в его холостяцкой комнате не нашли никакой кошки.

Натюрморт

Когда они возвращаются из-за океана, чтобы сложить усталые кости в родном краю, село женит их на девушках на полвека младше. Они сидят с палками между расставленными ногами, греясь на солнце, отражающемся от их золотых зубов. Дряхлые, до смерти уставшие шахтеры из Колорадо, рыбаки из Луизианы и ловцы устриц из Мэриленда, лесорубы из Орегона без пальцев на руках, строители Вашингтона с расширенными венами, вечно сгробленные сборщики урожая с калифорнийских плантаций, кривоногие скотоводы из Монтаны, чахоточные рабочие кессонных камер на реке Гудзон… Перед ними — поблескивающее море и их потраченные жизни, скрывающиеся за горизонтом цвета перламутра. Перед ними выскобленный деревянный стол под виноградной лозой, на столе бутылка красного вина, соленые сардины из рассола и горка козьего сыра — блюда, которых им так долго хотелось отведать и к которым они теперь не смеют притронуться, потому что эта еда слишком тяжела для их желудков. Они сидят и смотрят на своих беспокойных молодых жен, развешивающих простыни по террасе: смуглые икры и белые бедра, открывающиеся, когда они нагибаются над бельем, сильные мышцы полных женских рук, теплые подмышки и блеск глазных белков — они не были с ними ни прошлой ночью, ни когда-либо раньше или позже, потому что это фиктивные браки, на которые их вынудил обычай предков-возвращенцев — обычай, по которому после их скорой смерти американские пенсии остаются одиноким вдовам из села еще на один человеческий век.

Судьбы

Каждое утро две домохозяйки средних лет ходят друг к другу в гости, пока их мужья на работе, а дети в школе. В окно кухни, где они сидят, пока готовится обед, они видят мрачные лабиринты жилых зданий и пространство мерзлой земли, на которой валяются гнилые строительные леса и пустые пивные бутылки. Вдоволь нажаловавшись на возраст, дороговизну, усталость и людскую неблагодарность и выпив кофе, они переворачивают чашки, чтобы по их стенкам стекла судьба. Они курят и ждут чуда.

Их волосы в беспорядке, лица не накрашены, на руках вздувшиеся вены. Они одеты в поношенные домашние платья, на которых не хватает нескольких пуговиц, а когда-то они были очень красивыми. В карманах у них ключи от квартиры, кошелек, аспирин и платочки для утирания слез — на случай, если те потекут.

Они сидят и ждут, когда будущее станет достаточно зрелым, чтобы в него заглянуть.

Затем одна из них берет чашку в руки, переворачивает ее и рассматривает и так и этак.

— Такой хорошей чашки я в самом деле еще в жизни не видела!

— Что ты видишь, скажи?

Она видит голубя, который приносит письмо, и птицу, которая означает голос, видит ветвистое дерево, это успех — и дороги, ведущие во все стороны! Еще здесь как будто какой-то смуглый мужчина, зависть из-за неожиданного счастья, деньги, много денег и верность до гроба в виде лежащей собаки.

— Опусти палец на дно! — командует домохозяйка, и ее подруга с закрытыми глазами опускает указательный палец в мягкую темную гущу. — Нет, это и правда… правда же… — восклицает женщина с чашкой. — Все исполнится! Вот, смотри: полный круг!

Затем другая берет чашку в руки и видит в ней решение всех проблем: соседкина дочка наконец окончит университет и выйдет замуж, зарплату поднимут, а на змею как будто кто-то наступил ногой; в этой чашке нет ни слез, ни печали, ни болезни — ее подруга ну просто родилась под счастливой звездой!

Они сидят и смотрят друг на друга светящимися глазами, полные сладких ожиданий. В один миг все забыто и неважно: и годы, и нездоровый цвет кожи, и измены, и кухни с влажными от пара стенами, и этот глупый новый район с одинаковыми комнатами, одинаковыми люстрами, одинаковой мебелью и одинаковыми жильцами.

Они выкуривают еще по одной сигарете, улыбаются судьбе в лицо и прощаются до завтрашнего дня, каждая унося внутри прекрасную, сладкую тайну.

Ребячливый ребенок

Не успел я толком и глазом моргнуть, как время пролетело, и на тебе — я отец!

Сын у меня — какой-то Саша.

Похож на меня или на мать, и наоборот.

И вот в овощной лавке мне все еще говорят «братишка», а тут уже зовут на родительское собрание. Я, само собой, забираюсь за последнюю парту. За последней партой хорошо сидеть. Когда-то мы за ней курили, спали и играли в покер.

— А теперь возьмите бумагу и ручку и записывайте расписание уроков!

Учительница — телка что надо! Ноги у нее растут прямо из плеч. Нет, из шеи! А родители — без слез не взглянешь: толстые и отечные. Настоящие ботаники. Прячусь в укрытие за одной родительницей в шубе и готовлюсь клевать носом. Шуршит бумага, скрипят ручки, красота, как когда-то…

— Эй, вы, за задней партой!

Делаю вид, что не слышал. Откуда мне знать, кому она кричит?

— Вы, в очках! Я к вам обращаюсь…

— Ко мне? — прикидываюсь дурачком.

— К вам!

— Да, учительница?

— Учитель… — поправляет меня она.

— Да, учитель?

— Товарищ учитель…

— Товарищ учитель.

— Почему вы не пишете, когда я диктую?

— Простите?

— Вам это не интересно, да?

— Интересно, — говорю я, — как же не интересно?

Ботаники навострили уши; уставились на меня во все глаза. Шуба подвинулась в сторону, и я весь как на ладони, негде больше укрыться.

— Хорошо, — говорит учительница, — и кому же я тогда диктую?

— Нам диктуете… — говорю я.

— Для кого я тут надрываюсь?

— Для нас надрываетесь.

— И в чем же тогда дело?

— У меня нет ручки.

— У вас нет ручки?

— Нет.

— Вы его слышали?

Они слышали.

— У него нет ручки!

— Нет.

— Чей вы отец?

— Сашин.

— Сашин? А кто вы по профессии?

— Юморист.

Вот ведь выдумал себе профессию, юморист, думаю я про себя, а эти продолжатели рода глядят себе и глядят на меня. Клюнули на юмориста!

— Юморист, а без ручки! — говорит учительница. — Какой же вы юморист, раз у вас даже ручки нет?

— Я все больше на машинке, уж простите… А машинка редакционная, не разрешают выносить!

— Ладно, может кто-нибудь одолжить ручку нашему юмористу?

Родители молчат, как воды в рот набрали, и только смотрят на меня. Как бы еще, интересно, они на меня смотрели, будь я каким-нибудь сатириком? Учительница дает мне ручку:

— Только верните мне ее потом!

— Я не краду ручки.

— Вам никто и не говорит, что крадете!

И вот снова скрипят ручки, шуршат бумажки, а я все за шубой…

— Ну что опять? А?

— Я спрашиваю, что с вами опять, почему вы не пишете?