Эныч

Хрры-тфу-ахрф…

Эн Энович просыпается. Перед ним находится штора с вишнями. За шторой: кажется — утро. Во рту будто газета переночевала. Рфтху… Эн Энович прислушивается.

Шуршат за стеной соседи. Чирикает птица. Тявк на улице. Что-то не так. Сердце. Легкие. Печень. Голова? Вряд ли.

Надо идти.

Тускло светит туалетная лампочка. Голова? Вряд ли. Желудок? Желудок у Эна Эновича здоров как бык.

— БО твою мать, — говорит Эн Энович.

Вспыхивает лампочка. Сама собой спускается вода. Появляется вороной голенастый таракан, что-то нюхает и уходит.

И тут у Эна Эновича останавливается сердце.

Минуту он не решается шевельнуться, потом осторожно, бочком, перебирается в кухню. Сердце молчит. На неподвижную грудь Эна Эновича катится парафиновая капля пота. Из приоткрытого холодильника на него недобро посматривает волчий глаз рыбы-наваги.

Того, что нужно, в холодильнике нет. На подоконнике рядом с покосившимся фикусом тоже ничего нет. Пусто и под столом. Эн Энович подкрадывается к буфету, тянет на себя дверку и, зажмурившись, запускает внутрь деревянную руку.

Есть! Пальцы осязают. Стукает сердце.

— Ф-фу, ЛЯТЬ, — выдыхает Эн Энович.

Наполнен и осушен стакан. Занюхав водку листом фикуса, Эн Энович поднимает и застегивает запутавшиеся в ногах брюки, грозит пальцем растению и садится на табуретку.

Родными дядями приходят душевное равновесие и покой. Наполняется жизнью тело. В окне золотятся стебли восходящего из-за домов июньского солнца. Слышатся голубиное гульканье с соседнего карниза, бронзовые крики утренних бегунов, ровное гудение ТЭЦ. Эх, если бы не работа…

— ДЯДЕК с ним, с заводом, — решает Эн Энович и допивает водку. Взяв со стола недоеденную овсяную лепешку и пережевывая ее, Эн Энович обращает внимание на то, что она лежала на дневнике его сына-четвероклассника Сережи.

— Забыл дневник, СРАНЦ, — благодушно отмечает Эн Энович и, икнув, добавляет — Выпорю.

Покинув табуретку, он подходит к окну. Распахивает его и глубоко вдыхает в себя утреннюю порцию свежего воздуха.

— Ах, ле-е-то-о-кот-ле-ета-а, — напевает Эн Энович. Потом ему на ум приходит классическое — Парам-парам-парадаваться на своем веку…

Его пение неожиданно прерывается: Эн Энович ощущает мужское желание. Он удивляется: с чего бы это? Жена на работе. В квартире никого нет. Эн Энович осматривается. В углу над мусорным ведром колеблется нечто розовато-серовато-прозрачное. Желание у Эна Эновича увеличивается. Он приближается к ведру и пытается ухватить нечто, которое, издав тихий писк, ускользает от него и перемещается к табуретке. Эн Энович на всякий случай переворачивает ведро. Гремит пустая консервная банка, сыпятся картофельные очистки, образуется на полу бурая лужица. Придерживая шалящую плоть, Эн Энович устремляется к загадочной серовато-розоватости и оказывается в объятиях густого сладкого тумана. Через распахнутый ворот рубахи проникают и сползают по груди, спине влажные теплые щупальцы. Захватывают низ живота.

Эн Энович вскрикивает. Крутанувшись волчком, выбрасывается из кухни в коридор и, в компании плетенок и пиджака, — на лестницу.

На лестнице Эн Энович сталкивается с соседкой — коротконогой пингвинотелой пенсионеркой Натальей Яковлевной. Подъезд переполняется возмущенным шипением. Во дворе Эн Энович останавливается, несколько успокаивается и, переводя дыхание, говорит:

— ДЯДЬКОВНЯ какая-то.

Через секунду из покинутого Эном Эновичем подъезда доносится истошный крик Натальи Яковлевны, и из дверей вылетает белая студенистая масса, к которой прилипли солнцезащитные очки. Масса ведет себя довольно активно: пляшет, кривляется, подмигивает Эну Эновичу из-под очков и норовит ухватить его за локоть. Эн Энович отмахивается.

— Пошла в ДЗУ-ДЗУ, зараза!

Нахальное существо молниеносно шмыгает в парадное, и сверху доносится гамма воплей различных тональностей, принадлежащих Наталье Яковлевне. Эн Энович бросается за угол.

Двор, угол, проспект. Прыжок через траншею. Площадь Корволана.

Переходя с бега на шаг, он пытается осмыслить происшедшее.

«Полбутылки. Нет, меньше… Стакан с довеском. Несерьезно. А несерьезно, так и думать нечего. Ломать голову. Чепуха привидится — а ты разбирайся. Сволочи!»

Свернув с площади в Луков переулок, Эн Энович оказывается у пивной.

— Эныч!

Со стороны Старозаветной улицы к пивной приближается его знакомый по двору, Коля Кувякин.

— Третьим будешь? — говорит Коля. — Я Семена в стекляшку послал.

Эн Энович смотрит на уличные часы. Восемь.

— Семена-то? Он же РЗИБАЙ, — негодует Эн Энович. — Не достанет.

— Будь спок. Достанет. Пойдем пока по кружечке пропустим. Взяв пиво, они выходят на улицу.

Среди разноголосья выделяется сочный бас потомственного рабочего Михеича.

— Молокосос, — гудит Михеич. — Откуда деньги-то на пиво? Украл? Сколько, говоришь, лет? Двадцать четыре? Сопляк еще. Я до женитьбы рюмку ко рту не подносил. Мимо пивной проходить боялся. А вы?.. Распустились.

Сделав пару глотков, Коля поглаживает мутный бок кружки.

— Ты, я гляжу, уже в спортивной форме? Эн Энович кивает. Отхлебывает.

— Тебе с твоей попроще, — вздыхает Коля. — Она у тебя на смене, а…

Эн Энович машет рукой:

— Да БЕ-БЕ она в глот! О бабах еще талдычить!..

— Работать не хочешь! — раздается гудок Михеича. — Я с двенадцати у станка.

— Часов или лет? — интересуется ехидный голос.

— Что? — ревет Михеич. — Да я сорок лет. Мальчишкой. Родину. Под Ельцом. Проливал. — У него перехватывает дыхание. Михеич хрипит — Кулаков. Лебеду жрал. С белофиннами. Сволочь.

— Понесло козла по кочкам, — смеется Коля. — Телек вчера смотрел? Видел, как «Спартак» «конюшню» обул?

— «Спартак» — ГНО, — бурчит Эн Энович.

— А другие, что — лучше? — не соглашается Коля.

Эн Энович ответить не успевает: появляется запыхавшийся Семен.

— Что? Взял? — спрашивает Коля.

— Да взял, конечно. Водку. Только такое дело, понимаете ли, — Семен заглаживает жидкими волосами надлобную лысину, дергает острым носом. — Я уже взял, расплатился, а Светка-продавщица мне говорит: «Пойдем в подсобку, морячок, там у меня для тебя еще что-то есть». Заходим, и тут, понимаете ли, она бросается на меня. И начали мы с ней, конечно, под полными парусами бороздить океанские просторы. А когда перешли экватор…

— Ладно, не заливай, — перебивает Семена Коля. — Все же знают: ты на подлодке служил, комиссован по радиации, и дядек у тебя давно проржавел. Давай, доставай пузырь!

— Нет, ребята, я не вру. Все так, понимаете ли, и было. Вы только не беспокойтесь, но когда мы со Светкой пришвартовались, бутылки я не нашел. Ее, наверное, под шумок примагазинная алкашня увела. Но вы, конечно, не волнуйтесь, ребята, — Семен выставляет перед собой ладони, — сейчас, понимаете ли, все придумаем обязательно…

— Ах ты рачок недоношеный! — сжимает кулаки Коля. — Да я тебе щас…

— О! Михеич здесь! — вскрикивает Семен. — Что ж вы молчали, демоны! Сейчас, конечно, пятерка будет!

— Михеич не даст, — произносит Эн Энович. — ПИНДР он. Такой же, как ты.

— Да вот он и сам к нам идет. Вы пока про Светку дослушайте… — Семен вдруг смолкает. К ним пробирается Михеич. Его походка неузнаваема. Михеич пританцовывает, покручивая тощими бедрами.

— Мальчики! — голос Михеича теперь звучит почему-то гораздо выше. — Приветик!

— Приветик, — говорит обалдевший Коля.

Глазки потомственного рабочего, скользнув по Коле и Энычу, впиваются в фигуру Семена. Шея Семена чуть удлиняется, выгибаются уголки его губ.

— Что, мальчики, сообразим? — обращается ко всем Михеич, не отрывая взгляда от зарумянившегося Семена.

— Мы щас, — поспешно объявляет Семен, обхватывая Михеича за талию и уводит.

— Да я ведь с двенадцати… — доносится до Эна Эновича и Коли.

— А я, понимаешь ли, конечно… Парочка скрывается из виду.

— По-моему они шизанулись, — вертя пустую кружку, заявляет Коля. — Что теперь делать-то, Эныч?