Добрые люди

— В конце концов, пару месяцев — не год. Я смогу присмотреть за ней, — исполненная искреннего благородного порыва и сострадания к несчастью бедной женщины, говорила Полина.

На том и порешили. Временно их семья увеличилась еще на одного человека. Через месяц выяснилось, что «новый член семьи» даже не догадывается о том, что не мешало бы вносить и свою, хотя бы символическую, лепту в семейный бюджет, и, вообще, обладателем прекрасных человеческих качеств не является. Всю заботу, истраченные время и деньги по уходу за ней жена Андрея принимала, как должное. Первое время Полина все хлопотала, стараясь угодить несчастной, приготовить что-то вкусненькое для нее… Но каждый раз, когда Полина спрашивала за столом: «Ну, как? Вам нравится? Это — мой собственный рецепт!», в ответ следовало всегда одно и то же: «А я все ем». Полина огорчалась: «Слова доброго от нее не дождешься. Хоть бы раз спасибо сказала. За все время два раза детям конфет купила. Я понимаю, — у нее горе и все такое… Но, ведь нам-то она — чужой человек с улицы. Да, правильно у Тургенева — благодетель и благодарность не знают друг друга…» Потом Поля жаловалась, что связана по рукам и ногам, страдает бессонницей, чувствует себя, как на пороховой бочке, потому что жена Андрея, как оказалось, уже перенесла раньше инфаркт и болеет последние десять лет сахарным диабетом. Каждое утро Полина думала только о том, чтобы «старуха» проснулась живой. «Вить, ты представляешь, она вчера забыла, что уже приняла таблетки от сахара и приняла их второй раз подряд. Ночью скорую вызывали». Леонид стал очень раздражителен, подсознательно вымещая свою досаду на жене и детях, стал прикладываться к рюмке.

— Ничего, ничего, уже совсем немного осталось. Неделя-другая и Андрей будет здесь. А там пускай уж сами решают, как им быть.

Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Андрей все не ехал, объясняя это всевозможными причинами и по-прежнему со слезами умолял потерпеть еще немного. Они терпели. Однажды я вырвал Полину вечером пройтись по набережной.

— Да, ладно, Поль. Бесконечно это не будет продолжаться, не может…

— Виктор! — эмоции просто хлынули из ее груди стоном, а из глаз — струями слез, — я не могу больше! За что мне все это?! Всю жизнь я живу ожиданием светлого завтрашнего дня. Сначала я ждала, когда нам станет полегче с деньгами. Ты же знаешь, родители Леонида нас выставили, а с моими он не хотел жить. Скитались по квартирам. Дети… Потом стало легчать, Швейцария. Тут, опять же, Пашка. Только с ним немного наладилось, моя операция… А теперь это! Господи! Мне кажется никогда не будет этому кошмару конца! Врачи говорят, что анемия у меня второй степени. Подохну рано или поздно и все.

— Не надо, Поля, не надо так мрачно. Пройдет эта черная полоса. Поверь мне. Думай о чем-то хорошем. Например, что дети, слава Богу, здоровы. Ты не имеешь права раскисать. Тебе детей подымать нужно. И потом, спроси себя сама: ну разве могли вы по-другому поступить? Хорошо это или плохо, но вы с Леонидом — такие люди, за то и расплачиваетесь. Да и сама ты — сильная красивая женщина…

Чувства жалости и желания смешивались во мне, оправдывая друг друга. Когда я притянул Полину к себе, немного вялую и не сопротивлявшуюся, я уже не мог оценивать свои поступки, выставляя им плюсы и минусы морали…

Мы были счастливы, счастливы настолько, насколько это было возможно в той ситуации. Полина почти каждый вечер ненадолго увиливала из дома, объясняя это тем, что ей необходима разрядка после целого дня в мрачной напряженной обстановке, создавшейся в их доме постоянным присутствием чужого да еще и больного человека. Леонид не возражал и даже не раз отмечал, что жена ожила и посвежела. Я стал своеобразной отдушиной для Полины. И она часто повторяла: «Может быть, это и есть конец проклятой черной полосы в моей жизни?»

По стечению обстоятельств, затянувшаяся темная полоса в жизни моих друзей плавно перешла в светлую гамму накануне моего возвращения в Америку. Примерно за неделю до окончания моего контракта наконец-то приехал Андрей. Леонид решительно отказался слушать что-либо, касающееся внутренних семейных проблем Андрея и его больной жены, твердо сказав: «Прости, Андрей! Я полагаю, что мы свою миссию выполнили. Теперь решай все сам. А меня уволь».

Горечь нашего расставания в душе Полины была немного компенсирована радостью избавления от несносной ответственности за жену Андрея. Полина пыталась себя подбадривать:

— Что ж, всему свое время. Теперь пришло время нам расстаться… Зато я буду снова чиста перед мужем. Не обижайся, Вить. Ты же знаешь, как дороги мне наши с тобой отношения. Пиши обязательно, не пропадай.

«Милая, милая Поля… Прощай. Держись, Леонид. Ты — хороший мужик», — я поднимался по трапу самолета и мысленно снова и снова повторял: «Милая, милая моя. Прощай».

Я вернулся в удушливый Нью-Йорк и тосковал, как ребенок, лишенный матери. Тогда, когда Полина была рядом и так доступна, я не утруждал себя анализом наших взаимоотношений. Мне было хорошо и спокойно. И этого казалось достаточно. Но теперь я задыхался без нее, хандрил бесконечно, а глупые попытки отвлечься на других женщин были безнадежны. В какой-то момент, слегка опьянев, уже заговорив со своей спутницей о возможном приятном времяпровождении и почти получив ее недвусмысленное согласие, я вдруг начинал чувствовать раздражение, и женщина, еще минуту назад казавшаяся мне столь привлекательной, начинала вызывать откровенную реакцию отторжения. Не нравилось все, начиная от сладкого запаха ее духов и заканчивая толстым слоем помады на ее сочных губах.

«Поля, Полина! Где ты теперь? Помнишь ли обо мне?…». Я написал ей письмо почти в никуда. Тот адрес, что Полина мне дала, был адресом ее сестры, которая могла и переехать, и просто не передать письмо Полине. Через полгода я получил ответ, на который уже почти не надеялся. Полина писала, что они уже дома, что отец ее при смерти, что болеет уже несколько месяцев и, что им всем сейчас непросто. А я подумал: «Что же ты, голубушка, опять в темной полосе?» Наша переписка продолжалась, но была степенной. Поля писала редкие длинные письма, стараясь рассказать в них все, что с ней происходит и произошло за последнее время. Потом мы перешли на электронную почту, и письма ее стали более сдержанными. Вы знаете этот любопытный эффект: когда вы пишете от руки — вы говорите, а когда переходите к машинописи — беседа кажется искусственной. Но человек ко всему привыкает. Привыкли и мы. Переписка наша не стала активнее, хотя теперь вопрос времени почтовой пересылки был и устранен. И все же, время от времени и она, и я чувствовали необходимость написать друг другу. Поля не писала, естественно, о своих личных делах, но мне казалось, что иногда ее так и подмывает прихвастнуть своей очередной связью. А может быть я и ошибался.

Последнее письмо, полученное мной от Полины, было слишком горьким, чтобы им наслаждаться. Она писала: «Виктор, дорогой! Что же происходит?! Моим мукам нет конца. Ты же помнишь Пашку. Милое дитя. Мы ведь его полностью перекроили, сделали своим. Он ведь не врал, не воровал больше… А теперь! Я не знаю, что делать. Паша связался с какими-то подонками (не представляю, где он их нашел), стал воровать деньги и даже вещи из дому уносит. Приходит домой ночевать иногда, а на другой день после работы обнаруживаем новые пропажи. Я уже и с милицией говорила, и вылавливала его пару раз в разных местах, но толку все нет. Леня подерется с ним, а потом запьет на неделю. А я не могу складывать лапки, не имею права! Кто же Пашеньку спасет?! Он ведь в душе хороший, добрый. Только вот нет у него внутреннего стержня, что ли…»

Да, это было последнее письмо Полины. Я ей отписал тогда что-то вроде сострадания, пытался поддержать, как мог, потом несколько раз отправлял ей короткие записки, но ответа больше так и не получил.

Спустя пять лет (узок мир), я встретил Леонида на одной из железнодорожных станций Москвы. Приехал на родину по просьбе тетки, которая писала, что мать сильно сдала и хочет повидаться. Я сразу его узнал и с радостью бросился было обниматься. Он был сдержан, стал как-то нелепо расшаркиваться. Сказал, что спешит, что билет… И добавил, как будто, между прочим: «Поля умерла год назад от лейкемии. А я? — его правый глаз слегка дернулся. — Кому я нужен, кроме нее?»