Коммерческое кладбище (СИ)

— Фотогдафидуем? («р» у него были как «д»).

— Родной, сорвалось, ни могу без этого. Вон собачий сикает — я и её. Ты сторож местный?

— Ада. Смотдитель. Закудить не найдется? Аппадат-то «Зенит»?

— Так точно. Отец, но всё-таки ничего, если я поснимаю, а, тихо так? И — никому ничего не покажу, только для себя. Ведь я вольтерьянец. А тут так все оригинально, прямо-таки рука тянется к затвору.

— А скока дашь?

Ну и хватка, у него!

— Да… как обойду все — пять долларов.

— Годится. Я тебе могу кое-что объяснить. Но не всё, есть и военная тайна, — он многозначно пошлёпал себя лапами по хилым коленкам в джинсиках, какие я у себя кладу под дверь заместо тряпки.

Этот шкет особо не приставал, валёхался за мною, иногда куда-то пропадал, снова возникал, как из-под земли.

— Эти надгробия-часовенки, — заметил я, — где-то я видал. Не с Немецкого ли они кладбища? И ангел с подломанным крылом… И вон то распятие на белом камушке… Палец на отсечение — это с Ваганьково, 26-й участок.

— Что ж делать, бесхозы, бесхозы.

— Ну ладно, — заключил, я в некотором сумнении, — хоть не пропали, в дело пошли. Тоже вроде как мертвые души.

— Но ты их не снимешь, — заключил и он.

Естественно. Но… как-нибудь, когда ты отлучишься… я их — того, щёлкну, мы потом покажем где-нибудь, этот документ-монумент.

Какие всё значительные, благородные лица, каменные головы-бюсты, и никаких дешевеньких фото на овальных блюдечках, чинно, дорого достойно. И всё ж впечатление, что это — не те лица. То есть они как бы и те, похожие наверное, на покойников, но — убавлены им годы, они очень молодые, увеличены лбы, подозрительно аристократичны черты и добры глаза. Ой, вряд ли…

Генерал-лейтенант милиции: в фуражке, с орденами и усами; гравер даже сделал ему заслуженные седые виски, а все ж не тянет на такой высокий чин молодое лицо, и задумчивостью он больше глядит виолончелистом:

Да, и мне хочется пасть на колени и целовать бордюр. Может, я тоже стану подсудимыми. А в каком бою ты пал, генерал? Или в кабинете пристрелили тебя свои, что-то не поделив?

Вот зорко щурится полковник с бородкой, погибший в Чечне. Тоже внутренние войска, милиция. Правда, бородок я у них не видал. А рядом — как раз и подсудимый. Опять могучая стелла из благородного габбро, на ней улыбающийся профиль пахана о воловьими жилами на шее. В верхнем углу крестик, и почему-то католический. Наискось, письмом идут строчки, из популярной их песни:

Уровень поэзии — мощный, ямбический, и даже что-то христианское слышится: «позабудем обиды». Ну, конечно, как же их помнить, если работаете стаей, и чего делить, если все эти хлопчики, братаны, други, мужики, авторитеты всё — и наше, и ваше — переделили в начале 90-ых годов? А между собой — это уже смертельно, ни к чему, не улыбнётся живой улыбкой этот чудесный Мишка.

Итак, снимем, их вместе: правоохранительные органы и пахан. Охотники и дичь. Или даже наоборот.

Я углублялся в неподвижный хоровод «уважаемых людей», они улыбались и попугивали меня, а я их привольно щёлкал: ряд в перспективе, группами, поодиночке, с берёзками, с тепличными орхидеями и валами гладиолусов на цветниках. И все — «павшие в бою». Или «на боевом посту». А когда у нас Родина была без героев?

Но вот изысканное надгробие: громадный ангел (опять ангел! и вроде того, что у кладбищенских врат) приосенил крылами бюст на высоком узком постаменте: крепкая башка, плечи грузчика, глаза бешенные:

Однако…

Тут возник мой куда-то пропадавший Вергилий.

— Он погиб как — как нападающий или защитник?

— Конечно, как нападающий. За Конституции пал.

Вот, значит, кто крушил и топтал несчастных москвичей.

— И сколько ж примерно стоит такая композиция, как думаешь?

— Много додадов, много додадов, — уклончиво отвечал он. — Тыси, десятки тысь (он, оказывается, и «щ» не выговаривал).

— Во какая красота! Есть же и новые Праксители.

И я сфотографировал это чудо и в лоб, и сбоку, и сзади.

— Кстати, вон тот мужик, нападающий, лежит уже два года, так давно ли ваш Пер-Лашез существует?

— С девяносто втодого. 25 гектадов отмахали, половина уж занята, а там ещё запасное поле, но пока отец Стефаний овощ там дазводит, он у нас лютый, агдадий, ходоший поп.

— О, так и церква тут есть?

— А вон кдест, видишь.

Точно, за дальними соснами, просверкивала верхушка небольшой, видимо, церковки. Ничего, скоро, дойдём.

Лежачая плита. Банкир. Личный как бы росчерк-роспись — как на бухгалтерских документах

Портрета нет. Почему? И почему это они все без отчества: Миша, Саша, Вова… Как в зоне. Впрочем, это зона Смерти.

— Как — его? — спросил я у смотрителя.

— В «медседесе» взодвали. Недавно.

— «Крыша» наехала?

— А… вдоде того. Поддобности неизвестны.

— Да уж, наверно, такими миллионами ворочал. А это какая прелесть! — беломраморная женщина по пояс, оперлась задумчиво локтем о столбик, по подножию идёт информация:

— Отец, а что она должна была знать? Не знаешь? Наверно, красиво умерла: подушкой задушили; ещё лучше, если телохранитель. Где работала-то?

Смотритель почесал как бы ногой за ухом.

— Какой-то фонд. То ли детский, то ли слепых. Точно не знаю.

— Эх, ты, «не знаю», а должон знать. Фонды — оне….

Всё-таки какие приятные, домашние: эпитафии. «Родная…» На Немецком я тоже видел столб с женщиной (блюдечко-портрет), на котором был просто душевный вопль: «ЗАЧЕМ?…» Или муж или любовник. О, эта лапидарность много стоит! Мне бы, мечталось бы, хорошо если б написали так: «КУДА ТЫ, ВОВА?..»

Я б под землёй постукивал в гроб кулачком: «ТУДА, КУДА НАДО, ЗАСРАНЦЫ!»

А вообще-то мне уже порядком надоел этот паноптикум. И хоть бы кто-нибудь умер из-за того, что отдал последнюю корочку хлеба голодной бабушке. Или отдал сто долларов безногому мальчику в метро на колясочке, которого вижу уже второй год.

— Значит, как я понял, эта половина — правоохранительные органы, коммерция и рэкет, а та половина, вот где по боковой аллее проехала «испано-сюиза», там-то кто?

— Администдация. Пдефекты, супдефекты, ещё там дазные. А это, кстати, пдефект и пдиехал с этим — адтистом — знаешь? ну котодый паёт и падик носит, самый известный. Ну?

— А-а-а! — догадался я. — Ишь ты. А чего они, — походоны, что ль, кого? (бляханьки, я сам начал, говорите вместо «р» — «д»!)

— Супдефекта. Ну, ты иди дальше чедез сосняк, вон, по забоду, а я кой-куда отлучусь. Там будет поле отца Стефания.

«Поле отца Стефания». Это как «Земля Франца Иосифа». Феодал!

Я вышел из сосняка у последнего ряда могил и поле, ширь, солнце открылись мне, как рай, после угрюмой, хотя и завораживающей преисподней. Бледно-голубое, шёлковое небо без облаков. Ещё звенели какие то неотлетевшие октябрьские птички. Далеко, в конце поля темнел прерванный кладбищем бор, а к нему тянулись длинные гряды с усохшими плетьми огурцов, другие, взрытые, с бурой и зелёной ботвой — картошка, морковь, свёкла. Всё чисто убрано, да вон трактор с полной телегой пробирается — наверняка навоз; отец Стефаний, которого я еще не видел, уже заботливо закладывает его под зиму. Справа по дорожке кто-то едет на лошадке. Мир, благодать, жизнь! Впрочем, скоро здесь проляжет Божья нива, и даже очень скоро, нынче много стреляют. Но год-то сей огород, ещё выдержит, и крестьянин, окончивший семинарию, не может спокойно, смотреть на безработную землю.