Виктор и Люда (СИ)

- Вы тут долго говорили, я, вобше, сидел, слушал. Теперь я скажу. Вот какая интэрэсная мысль пришла мне в голову: почему всё-таки ещё ни один человек не родился через жопу?! – опрокинул в себя бокал, развернулся и пошел Сашка догонять.

- Правда, один тип там нашелся, вобше, так гениально мне вслед крикнул: «по-моему, ты именно так и родился...» - Отдал Витя должное находчивому типу.

Опытная, мудрая Вера Панова всем одаренным начинающим писателям давала один совет: пробиваться в официальную литературу через «Детгиз». Чем больше было написано Витей взрослых рассказов, тем меньше оставалось него шансов опубликовать хоть один из них. Чем больше утекало времени, тем круче оно становилось. Жесткие, парадоксальные, эксцентричные, пронзительно оригинальные, движимые непостижимой внезапностью, непредвиденностью восприятия жизни – они уже казались опасными. Гэбуха уже пристально следила за ним. Совет Пановой пришелся ко двору, Витя упаковал свои замечательные рассказы в чемодан и надежно спрятал его. И начали выходить в свет одна за другой книги его рассказов для детей. Его приняли в Союз писателей, а следом потянулась целая череда его беспардонных подражателей. Но подражать можно словам, манере письма, многие даже пытались подражать его способу жить, но прикарманить свойства чужой души, саму натуру не возможно – следом за Голявкиным тянулся поток жиденькой, глуповатой, внешне задиристой, но пустой болтовни. Его книги стояли особняком. Иллюстрировал их он всегда сам. Кто же лучше его мог почувствовать фактуру текста, стилистику материала. В бухгалтерии «Детгиза», пока Витя подписывал платежную ведомость, бухгалтерша вертела в руках только что вышедшую книжку и не уставала удивляться:

- Это вот за эти звездочки по двадцать пять рублей выписано? Да я сама такие могу нарисовать!

- Дело в том, что ваши звездочки вобше никому не нужны! Нужны только те звездочки, которые рисую я! – сказал Голявкин и впечатал её в её бухгалтерский стул.

- Неприятно получается: то один, то другой говорит «Зазнался, Витек, идешь, не узнаешь, не здороваешься!» Я теперь, как встречусь глазами с человеком, сразу говорю «Прывэт, дорогой!» даже, если понятия не имею, кто такой.

« Ты всех ненавидишь и даже прохожих на улице» - написала однажды Люда на клочке бумаги, прихватила сына Никиту и исчезла из дома. Как в воду канула.

Но это было уже потом. Уже были написаны романы «Арфа и бокс», «Мой добрый папа», книги его переводились на десятки языков, по ним снимались фильмы. И вот, в самом разгаре наступавшего на него официального признания он вдруг устал, потерял интерес к успеху и смертельно запил.

Лучшей жены, чем Люда быть ему не могло. Вся она была подстать ему. Голубоглазая, скуластая, с плотно сомкнутыми тонкими губами. Разомкнет их и ошарашит словом. Однажды встретили мы Витю в «Восточном». Он вроде уходить собрался, но медлил чего-то. Смотрим, официант несет ему коробочку пирожных. Взял он её, держит за веревочки – смешно смотреть: как-то не компонуется эта коробочка с его мощным туловищем отставного боксера. Стал нас уговаривать с ним пойти. Видно не хотелось ему после большого загула одному к Людочке возвращаться. Тем более, была она в это время кормящая мать. Надеялся с нашей помощью разрядить обстановку.

В комнату вошел решительно, коробочка с пирожными впереди на вытянутой руке.

Люда после родов пышная, белая, розовая – чисто зефир. Он ей с отчаянной храбростью:

- Вот, Людочка, пирожные тебе прынес... А она ему:

- Чего принес? Я эт не кушаю. Не знаешь что ли?

Через четыре года я встретила её с сыном в Коктебеле. Весной, когда в доме творчества писателей самих писателей еще нет, только жены с детьми, но больше бабушки с внуками, услышала в столовой монотонное, на одной ноте: «Ешь, Никита, я кому говорю, ешь», а в ответ с адским упрямством, с вызовом: «Не буду!»

Обернулась, вижу, сидит Людочка в шляпе из слюды с огромными полями, подпирает подбородок рукой, а рядом елозит на стуле Никитка. Белобрысый, и яростный. Она ему опять: «Ешь, Никита, не поешь, не поедешь на пароходе кататься...» « Не буду! – вопит Никита – Отстань! Счас как дам по башке!»

В столовой аж стон раздался. И мертвая тишина. И в этой тишине спокойный, на той же ноте голос Людочки:

«Иди, Никита, из-за стола».

Он выскочил, а я решила поддержать Люду в этой неприятной тишине, пересела к ней. Она, правда, не шелохнулась, как сидела под своим слюдяным грибом, так и сидит, опершись подбородком на руку. В это время старушка за соседним столиком не выдержала, перегнулась к нам и так заинтересованно, в мягкой манере, спрашивает:

- Как это вы разрешаете вашему мальчику так вас не слушаться? Не дрогнув, только слегка губы скривив, Люда ответила: - Интересно, что это за мужик вырастет, если мамку слушаться будет?

Никите шел пятый год, речь у него была быстрая, казалось, он сам за ней не поспевает. Очень хотелось ему с мальчишками постарше играть. А они не берут в игру. Он к матери подбегает, кричит: «Они не хотят со мной играть!» - и опять в сторону, но Люда подзывает его: «Никит, иди-ка ко мне. Рубль хочешь?»

- Хочу! – я думала, она даст ему сейчас железный рубль, играть с ним как-нибудь, подбрасывать его что ли. А она вынимает и дает ему обыкновенный мятый грязный бумажный рубль.

- Зачем, - говорю – ты ему рубль даешь?

- А знаешь, у мужика гонору больше, когда деньги в кармане есть. Объяснила мне, со знанием дела.

В здании гостиница «Астория» со стороны Исаакиевской площади была такая щель – маленькая рюмочная. Можно было зайти, выпить рюмку, закусить вкусным бутербродом. Наши мужики, выйдя из Союза художников, повадились в эту щелку. Но Витя всегда справно звонил по телефону- автомату жене, сообщал: «Людочка, я здесь, возле Исаакия, скоро буду...»

Раз позвонил, другой, на третий она ему говорит: « Чтой-то ты все к Исаакию повадился? Тоже мне Монферан нашелся!...» Когда началось Витино беспросветное пьянство, не то, что бы её терпению наступил конец, ни конца, ни края её терпению не было, но видно, ей стало страшно, она искала способ уберечь его. Его уже на пятнадцать суток перед тем посадили, он уже у тещи в деревне пьяный в прорубь провалился, в собственной квартире пьяный упал и ногу сломал. Остановись, казалось бы! Но нет. Вот она и решила последнее средство испытать.

Написала записку в те несколько слов и скрылась с Никитой в неизвестном направлении.

- Какая-то ерунда получается, вобше. Кошмарная ерунда! – жаловался Витя. - Я, вобше, детский писатель, я не могу всесоюзный розыск объявлять: от детского писателя сбежала жена с ребенком! Помогите найти! Ерунда, абсолютная ерунда!

И пил по-прежнему. В ТЮЗе в это время с успехом шел спектакль из трех одноактных пьесок по Витиным рассказам. Он их не видел, не любил в театр ходить. Но я его уговорила. При условии, что он будет трезвым. Он и был трезвым. Оглядел меня придирчивым взглядом, сказал: «Ты, вобше, как-то неважно выглядишь, какая-то постарелость в тебе».

Хорошо, что у меня не было задачи ему нравиться. А все-таки неприятно. Театр его удивил. Он не ожидал! Не мог себе представить! Разволновался, растрогался, разнервничался. И уговорил меня после спектакля пойти в «Поплавок» на набережной. Сидим, разговариваем, о чем-то заспорили. Вдруг он говорит: