Летний домик, позже

Исаак Бару пришел в полдень и после множества расшаркиваний и выражений соболезнования сообщил прабабушке, что в восемь часов утра скончался прадедушка. На холме в Петровском парке пуля Николая Сергеевича попала ему в сердце. Прабабушка ждала семь месяцев. 20 января 1905 года, в первые дни революции, она родила мою бабушку, упаковала вещи и вернулась в Германию. Поезд был последним: после этого железнодорожники объявили забастовку, и сообщение между Россией и заграницей было прервано. Когда закрылись двери, и локомотив выпустил в зимний воздух белый дымок, в конце перрона появилась кривая фигурка Исаака Бару. Прабабушка заметила его, приказала проводнику подождать, и Исаак Бару в последнюю секунду вскочил в немецкий поезд. Он сопровождал прабабушку до самого Берлина, он носил ее чемоданы и коробки со шляпами и всю ручную кладь, и не проходило минуты, чтобы он не заверял прабабушку, что будет благодарен ей всю жизнь. Прабабушка молча улыбалась ему в ответ, на левой руке у нее был красный коралловый браслет, и моя маленькая бабушка, лежавшая в ивовой корзинке, уже тогда намного больше походила на Николая Сергеевича, чем на моего прадедушку.

Мой единственный визит к психотерапевту стоил мне красного кораллового браслета и моего возлюбленного.

Мой возлюбленный был на десять лет старше меня и напоминал рыбу. У него были серые рыбьи глаза, серая рыбья кожа, он напоминал дохлую рыбу, он целый день лежал на своей кровати, холодный и безмолвный, ему всегда было плохо, он лежал на кровати, и если он что-то говорил, то только одно-единственное предложение: «Я сам себе неинтересен». И эту историю я хочу рассказать?

Не знаю. В самом деле, не знаю.

Мой возлюбленный был правнуком Исаака Бару, и в его тонких жилах текла русско-немецкая кровь. Исаак Бару оставался верен моей бабушке всю жизнь, но женился на ее пухленькой горничной. Она родила ему семь детей, эти семь детей подарили ему семь внуков, и один из этих семи внуков подарил ему его единственного правнука — моего возлюбленного. Родители моего возлюбленного утонули в море во время летней бури, и моя прабабушка наказала мне пойти на похороны — последние свидетели петербургского прошлого должны были уйти в бранденбургскую землю, а с ними и истории, о которых она больше не хотела говорить. И я пошла на похороны внука Исаака Бару и его жены, и над могилой стоял мой возлюбленный, и по его щеке текли три серые слезы. Я взяла его холодную руку в свою, и когда он пошел домой, я пошла с ним; я думала, что смогу утешить его петербургскими историями, я думала, что он может рассказать мне их заново. Но мой возлюбленный ничего не говорил. И он не хотел ничего слышать о зимнем утре 1905 года, когда моя прабабушка задержала поезд, чтобы его прадедушка смог уехать. Мой возлюбленный лежал на кровати, и если что-то говорил, то только вот это: «Я сам себе неинтересен». Его комната была темной и пыльной, окно выходило на кладбище, на кладбище все время звонил погребальный колокол. Если я вставала на цыпочки и выглядывала в окно, я видела свежие могилы, букеты гвоздик и скорбящих. Я сидела в углу комнаты на полу, поджав колени, мое дыхание приводило в движение пыль, мне казалось это поразительным — не интересоваться самим собой. Я интересуюсь исключительно собой. Я разглядывала своего возлюбленного, мой возлюбленный разглядывал свое тело, так, как будто он уже был мертвым, иногда мы с неприязнью занимались любовью, я кусала его соленые губы. Я чувствовала себя худой, тощей, хотя я такой не была, но я как будто была не собой. Свет падал сквозь деревья, стоявшие за окном, это был водянистый свет, как на море, и хлопья пыли перемещались по комнате, как водоросли или тина. Мой возлюбленный был грустен. Я безучастно спросила, не хочет ли он, чтобы я рассказала ему одну короткую русскую историю, и мой возлюбленный ответил загадочно, что истории закончились, что он не хочет их слушать, и вообще, я не должна путать свою собственную историю с другими. Я спросила: «А у тебя есть своя собственная история?» и мой возлюбленный сказал: нет. Но два раза в неделю он ходил к врачу, к психотерапевту. Он не разрешал мне себя сопровождать, и он не хотел мне ничего рассказывать о психотерапевте, он говорил: «Я говорю о себе. Вот и все», а когда я его спрашивала, говорит ли он о том, что он сам себе неинтересен, он смотрел на меня взглядом, полным презрения, и молчал.

Так как мой возлюбленный молчал или произносил это единственное предложение, я тоже молчала и начинала думать о психотерапевте, лицо мое было таким же пыльным, как босые ноги. Я представляла себе, как я сижу в кабинете психотерапевта и говорю о себе. Я не имела ни малейшего представления, о чем бы я могла говорить. С тех пор как я стала жить с моим возлюбленным, я давно уже по-настоящему не разговаривала, я почти ничего не говорила ему, он ничего не говорил мне, кроме единственного предложения, и были моменты, когда мне начинало казаться, что весь язык состоит только из этих пяти слов: я сам себе неинтересен.

Я стала часто думать о психотерапевте. Мысли о разговорах в кабинете, который я до сих пор не видела, доставляли мне удовольствие. Мне было двадцать лет, мне нечего было делать, на левой руке я носила красный коралловый браслет. Я знала историю своей прабабушки, мысленно я могла пройтись по темным, сумрачным комнатам квартиры на Малом проспекте, я видела Николая Сергеевича ее глазами. Прошлое так сплелось со мной, что порой казалось собственной жизнью. История прабабушки была моей собственной историей. Но где была моя история помимо истории моей прабабушки? Этого я не знала.

Дни были тихими, как будто мы были под водой. Я сидела в комнате моего возлюбленного, и пыль окутывала мои голени, я сидела, поджав ноги, положив голову на колени, я рисовала указательным пальцем на сером полу, я где-то растеряла все мысли, и так проходили годы. Могу ли я об этом говорить? Время от времени приходила моя прабабушка и стучалась в дверь квартиры костлявой рукой, она кричала, что я должна выйти и пойти с ней домой, голос ее прорывался сквозь пыль, которая покрывала дверь, и казался очень далеким. Я оставалась неподвижной и не отвечала, мой возлюбленный лежал на кровати, уставившись мертвыми глазами в потолок, и не шевелился. Прабабушка кричала, пытаясь меня выманить, ласковые имена, которыми она называла меня в детстве: солнышко мое, рыбонька, заинька, и упрямо стучала в дверь костлявой рукой, она ушла только тогда, когда я закричала: «Ты меня к нему послала, жди теперь, пока это закончится!», после этого она ушла.

Я слышала, как затихли ее шаги на лестнице, пыль с двери, которая из-за стука пришла в движение, улеглась. Я посмотрела на моего возлюбленного и спросила: «Так ты все же не хочешь услышать историю красного кораллового браслета?»

Мой возлюбленный повернул ко мне лицо, на котором была изображена мука. Он вытянул перед собой руки, растопырил пальцы, его рыбьи глаза немного вылезли из глазниц. Тишина, стоявшая в комнате, дрожала, как поверхность моря, в которое бросили камень. Я показала моему возлюбленному руку с красными кораллами, и мой возлюбленный сказал: «Они из семейства корковых кораллов, родовой ствол которых бывает высотой до одного метра, у них красные скелеты из извести. Известь».

Мой возлюбленный говорил это, запинаясь, слова давались ему с трудом, он лепетал, как будто он был пьян. Он сказал: «Они растут у берегов Сардинии и Сицилии. В Триполи, в Тунисе и в Алжире. Там, где море голубое, как бирюза, очень глубокое, можно плавать, нырять, вода теплая…» Он снова отвернулся от меня, тяжело вздохнул, два раза толкнул стенку ногой и замер.

Я сказала: «Я хочу рассказывать истории, слышишь ты! Петербургские истории, старые истории, я хочу их рассказывать, чтобы выйти из них и пойти дальше!»