Репрессированные до рождения

– Тогда не надо будет ходить друг к другу, вместе будем жить. Скоро зима, а у меня на ноги ничего нет.

– Хорошо, Саша, я согласна, но у мамы нужно спросить.

– Чего спрашивать? Мне мама Катя разрешит, я знаю.

– Все-таки, я спрошу. А где мы жить будем?

– В нашем бараке. На топчане места хватит.

– А как же моя кукла Настенька?

– Забирай куклу. Вот ты какая. Раз мы муж и жена, у нас свои дети будут. Все вместе будем, – мама Катя, ты, наши дети, а раз не можешь без своей куклы, то пусть и она с нами будет. Сегодня же скажем – ты своей маме, а я своей.

На этом они распрощались и разошлись по своим баракам, думая о предстоящей семейной жизни.

Как Саша ни крепился, но, измученный бесплодной борьбой с клопами, которые совсем озверели перед зимой, он проспал приход бригады, которая задержалась до поздней ночи, – грузили бревнами баржу.

– Саша, Сашенька! Просыпайся, детка, иди мойся, сейчас кушать будем.

Саша потянулся во весь свой мужицкий рост, потер кулачками глаза, спрыгнул с топчана, выскочил на крылечко, справил малую нужду, встал под рукомойник, усиленно тер лицо мокрыми ладонями, – при маме Кате не схитришь, она любит чистоту, – и сел за общий стол, где расположились почти все, жившие в бараке. За долгое время это был первый выходной, который женщины хотели использовать для стирки и починки одежды.

– Тебе, как мужику, побольше, – накладывая в Сашину миску кашу, приговаривала мама Катя. – А вот и твоя корочка, – положила к порции хлеба. – Расти большой.

Когда Саша съел свою порцию, он вспомнил, о чем не успел сказать вчера:

– Мама Катя! Я женюсь!

На какое-то время прекратился стук ложек, воцарилось общее молчание, взорвавшееся громовым хохотом сидевших за столом женщин. Такого смеха в стенах этого мрачного барака никогда не было слышно.

– Ой, батюшки, Сашка женится, – раздавались голоса сквозь всхлипы смеха. Некоторые хватались от смеха за животы, у многих выступили слезы от небывалого веселья, одна женщина выскочила из-за стола и упала на топчан в приступе смеха.

Саша изумленно оглядел смеющихся женщин – что же тут смешного? Он посмотрел на маму Катю, у которой смех прятался в глубине глаз. Она хлопнула ладошками по столу:

– Прекратите. Человек женится, что тут смешного?

Новый взрыв смеха оборвал ее на полуслове.

– Ну, будет вам, хватит смеяться. Саша, а кто твоя невеста?

– Шура!

– А она согласна?

– Еще как, только хочет спросить у своей мамы.

– Ты, конечно, уже большой, но семенная жизнь и заботы лежат на мужчине. Ты подумал, где вы будете жить?

– Как где? На нашем топчане. Всем места хватит. А когда у нас будут дети, тоже с нами будут жить.

– М-да, это серьезно. Но ты же должен чем-то кормить свою жену, где ты будешь еду доставать?

– Я буду делить пополам то, что ты мне оставляешь, а еще буду ходить на охоту.

– В чем же ты будешь ходить? Надо вначале валенки сшить. Давай-ка, не торопись, доедай и возьмемся за твои ноги.

Действительно, по снегу босиком много не походишь, об этом Саша хорошо знает. Когда они жили в другом месте, то зимой его с другими ребятами целую зиму держали в бараке. Не было одежды и обуви.

– Ладно, шей побыстрей, а то вдруг Шура передумает.

– Не передумает, она девочка серьезная, что ей мама скажет, то она и сделает. А сейчас давай приниматься за обувь.

Мама Катя вытащила из-под топчана старые валенки, отрезала голенища, попросила Сашу стать ножкой на войлок и кусочком мыла очертила ступню. Потом этим же кусочком что-то чертила на разрезанных валенках, потом резала большим ножом. Саша внимательно смотрел и никак не мог понять, как из таких обрезков мама Катя сумеет сшить валенки.

– Саша, мне нужна твоя помощь, иначе ничего не получится.

Вытащив из коробочки катушку ниток, мама-Катя распустила нитки, свернула несколько раз, дала в руки Саше один конец – «Держи крепче!» – и похожим на смолу кусочком стала быстро водить по скрученным ниткам, которые после этого становились черными и получилась одна толстая нитка. Взяв из коробки шило и большую иголку, мама Катя начала сшивать кусочки разрезанного валенка, вначале протыкая шилом сложенные кусочки войлока, а после этого продевая в отверстие иголку с черной ниткой.

– Смотри, Саша, и учись, в жизни все пригодится.

У Саши нет времени учиться. Он заметил стоявшую за окном Шуру.

– Мама Катя, я сейчас, – и выбежал из барака.

Шура стояла, понурив голову.

– Саша, я вчера дождалась маму, спросила разрешения выйти за тебя замуж. Она очень рассердилась, а потом сказала, что выдаст меня замуж, когда я вырасту. Она найдет мне жениха не спецпоселенца, а вольного, который увезет меня туда, где живут свободные люди.

Саша слушал молча, засунув руки в кармашки штанишек.

– Саша! Ты не расстраивайся. Когда я вырасту, я только за тебя выйду замуж, не нужен мне вольный, никуда я с ним не поеду.

– Ладно, Шура, обождем. А сейчас я пойду смотреть, как мама Катя мне валенки шьет. Скоро зима, буду готовиться на охоту ходить, всех вас мясом накормлю.

И Саша заторопился смотреть, как же мама Катя из кусочков сможет сделать настоящие валенки, в которых, он знает, никакой холод не страшен и можно по любому снегу ходить.

Держа заготовки на коленях, мама Катя живо управлялась с шилом и иголкой. Одна половина валенка уже была сшита.

– Видишь, какие мы с тобой мастера! Подай мне вон ту катушку.

– Екатерина Васильевна! Тебя комендант срочно требует, – говорит вошедшая дежурная по бараку.

– Вот не во время, что там случилось? – пробурчала мама Катя, – первый выходной за полгода – и то комом. – Отложила свое изделие, воткнула в него шило и иглу. – Посиди, Сашенька, я быстро.

Перед комендатурой, у крыльца, она увидела подводу и стоящих возле нее вооруженных автоматами энкавэдэшников. На крыльцо вышел комендант с еще одним энкавэдэшником. Судя по тому, как почтительно держался с ним комендант, это был большой начальник.

Мама Катя узнала его, Она хорошо помнила оперчекиста Зырянова. Тогда он был лишь сержантом НКВД – небольшого роста, спина чуть сгорблена, лошадиные зубы. С началом войны страх перед фронтом удесятерил его рвение. Он раскрыл множество «заговоров» против советской власти, был поощрен, повышен в должности. В Соликамске отдал под суд большую группу заключенных, которые «намеревались» овладеть оружием, уничтожать советских и партийных работников и, самое непростительное, – хотели по пути к немцам уничтожать славных работников НКВД. Дело, в общем-то, рядовое по тому времени, но прогремело до самого большого начальства.

Зырянов стал офицером по раскрытию особо важных дел. Сейчас он возвращался из командировки по лагпунктам и, как всегда, с уловом, – вез арестованного, который уже после первых допросов не мог подняться.

– Ланова! Завтра на работу не пойдешь. Наш фельдшер уехал в управление, – комендант махнул рукой в сторону телеги, на которой лежал обессиленный арестованный. – Вот тот гусь должен дожить до больницы. Завтра придет катер, поедешь с ними. И помни, отвечаешь головой.

– А что, если…

– А если будет «что, если» – опять вместе с внуком уйдешь за колючую проволоку. Сейчас несите его в изолятор и ни на шаг не отходи. Все, что надо, возьми в аптечке, ты грамотная, разберешься.

Комендант с Зыряновым скрылись за дверью комендатуры.

Лежавший в телеге человек подняться не мог, был ко всему безразличен, равнодушно глядел вверх, на проплывающие в небе осенние тучи.

Принесли носилки, с трудом подняли неожиданно тяжелое тело с виду сухощавого узника, положили на носилки и через минуту, в сопровождении автоматчиков, внесли в крошечное помещение изолятора, где носилки поставили на пол.

Мама Катя, придерживая арестованного за плечи, увидела его глаза, затянутые пленкой усталости и страдания, в их глубине проглядывались ум и понимание. Эти глаза напоминали кого-то из далекого прошлого, но она никак не могла вспомнить – кого? Обтирая ему на лице капли крови, в которых были заметны прожилки легких, она поняла – это не жилец. Били его крепко, не жалеючи.