Трагическая охота

После нескольких незабываемых дней пути по величественной сельве, где жизнь, похоже, еще только ставит опыты, мы вышли к поселению на берегу реки Мараньон [2] . Здесь нам предстояло переменить способ передвижения. В тех местах, куда нас влекло, уже не было дорог: все поросло непроходимыми зарослями кустарника, и проникнуть туда можно было, лишь спустившись вниз по реке на каноэ. Там мы надеялись осуществить заветную цель нашего странствования: поохотиться на диких американских кабанов.

Как нам рассказывали, они передвигаются стадами в несколько тысяч голов; заняв какой-нибудь участок, они истребляют всю траву и сразу же уходят, соблюдая воинский порядок, на новое пастбище. Справиться с ними не составляет труда, если напасть, когда они разбредутся, набивая брюхо, подобно войску, вкушающему радость победы; напротив, голодные, они бывают весьма опасны. В надежде встретиться с ними мы и скользили теперь вниз по реке в легком каноэ среди царственных лесов, где не ступала нога человека, погрузив в лодку наши припасы и доверившись четырем гребцам из местных жителей.

Однажды утром мы сделали остановку возле небольшой прибрежной деревушки. Посоветовавшись с местными индейцами, мы решили высадиться чуть дальше, предполагая переночевать на берегу, а на следующий день попытать счастья в лесу.

Выбрав спокойную заводь, мы приблизились к берегу и после недолгих поисков нашли прогалину, где и решили остановиться. Выгрузив из лодки провизию и снаряжение, крепко привязали ее и с помощью индейцев разбили лагерь в полукилометре от берега. Мы предусмотрительно отметили путь от места высадки, чтобы не заблудиться в густых зарослях. Индейцы отправились ночевать в деревню, где мы останавливались утром, твердо обещав вернуться через два дня. Мы же с рассветом решили идти на добычу.

Едва стало смеркаться, мы, несмотря на сильную жару, сгрудились у костра, чтобы видеть лица товарищей, инстинктивно ища поддержки. Немного поболтали, покурили и, почувствовав наконец, насколько мы устали, начали устраиваться на ночлег. Гамаки решено было повесить, привязав их одним концом к общему дереву, надежному, хотя и не очень толстому, а другим концом — к соседним стволам. Каждый взял с собой винтовку, запас патронов и часть провизии, которую никак нельзя было оставлять на земле. Вид оружия напомнил нам, где мы находимся, и, чтобы перебороть смутное чувство страха, вызванного неизвестностью, мы начали смеяться, кашлять и громко разговаривать; но усталость взяла верх, та крайняя усталость, которая заставляет солдата выронить ружье и, презрев опасность, погрузиться в сон, пусть хоть самый жестокий враг близко. Мы даже не заметили спокойного нездешнего величия этой тропической ночи!

Не знаю, разбудил ли меня свет зари, уже ярко разлившийся по небу, или какой-то непонятный шум, — я проснулся первым и, присев в гамаке, огляделся вокруг, но увидел лишь царственное пробуждение жизни от ночного забытья. Я окликнул моих ленивых товарищей, и, когда все проснулись и стали одеваться, собираясь покинуть свои подвесные койки и спрыгнуть на землю, внезапно вдали послышался отчетливый шум, похожий на треск грубо раздвигаемых веток. Но поскольку он больше не повторялся, мы успокоились и, спустившись на землю, умылись из походных фляг, не спеша приготовили завтрак и с удовольствием поели. Было около одиннадцати часов, когда, вооружившись и собравшись в путь, мы были готовы прорубить проход в стене леса, но настойчивый и близкий треск в чаще заставил нас изменить намерения; инстинкт толкнул нас искать убежище в гамаках; мы снова подняли наверх оружие и боеприпасы и, повинуясь одновременно пришедшей всем в голову мысли, что не худо бы поместить в безопасное место и провизию, подняли и ее тоже; наконец вскарабкались сами. И едва только мы устроились поудобнее, лежа на животе с винтовками на изготовку, как в тот же миг долгожданные кабаны, черные и юркие, ручьями хлынули из чащи. Мы встретили их ликующими криками и меткими выстрелами. Несколько животных сразу упали, забавно всхрюкивая; но десятки новых выходили из леса; мы стреляли и стреляли, пока не кончатся патроны в магазине, останавливались, чтобы перезарядить винтовки, и снова продолжали стрельбу; высота наших гамаков придавала нам уверенность.

Добыча исчислялась уже дюжинами; целясь одним глазом, мы бегло оценивали другим величину нанесенного урона; но бессчетные тучи кабанов все выходили из сельвы и, вместо того чтобы двигаться дальше или обратиться вспять, лезли, как слепые, прямо под пули. Время от времени мы бывали вынуждены прекратить огонь, потому что от частой стрельбы винтовки раскалялись. Пока они остывали, мы курили и обменивались веселыми репликами, похваляясь нашей удачей. Нас забавлял нешуточный гнев кабанов, которые грозно задирали в нашу сторону свои рыла, совсем нам нестрашные; спокойно прицелившись в ближайшую жертву, мы спускали курок, и — бабах! — одним трофеем больше; мы старались удержать мушку между рулек, чтобы всадить заряд в сердце. Побоище продолжалось уже несколько часов. Около четырех пополудни мы вдруг заметили, что наши боеприпасы тают с угрожающей быстротой. Хотя у нас был большой запас патронов, мы тратили их не считая, а если предположить, что количество убитых животных соответствовало количеству израсходованных зарядов, кабанов должно было быть, как нас и предупреждали, несколько тысяч, потому что число их не уменьшалось; напротив, с каждым мигом скопление их под нашими висячими койками становилось все более плотным, и они с остервенением вгрызались в ствол дерева, от которого веером расходились наши гамаки. На твердой коре оставались следы клыков. Не без страха следили мы, как, облепив неподатливый ствол, они напирали на него всем скопом; нам нетрудно было представить себе, что они могут сделать с человеком, окажись он в пределах их досягаемости. Мы стреляли теперь лишь время от времени, тщательно целясь и скупо расходуя патроны; но наши выстрелы не только не обращали в бегство воинственных зверей, а, казалось, удваивали их ярость. Кто-то из нас с иронией заметил, что предпочел бы сейчас оказаться на месте кабанов, но у нас не было времени по достоинству оценить эту шутку; мы уже почти не стреляли, вынужденные беречь патроны.