Домашний кинотеатр

— По японскому календарю… — начинает свою речь Алена.

Сом грохает по столу:

— Япона мать! — сегодня он как-то особенно красноречив.

Праздник набирает обороты.

Мы желаем молодым всего: состариться на одной подушке, быть вместе, пока, пока…

— И потом, потом! — кричит Аленушка, она верующая. Раздобрела очень, как стала в церковь ходить, поправилась.

И деток, конечно же. Плодитесь и размножайтесь. А может, невеста уже в положении? Зачем иначе выскакивать замуж в девятнадцать-то лет?

— По поводу “и потом” позвольте историю… — просыпается вдруг Вершинин.

Надо бы, подполковник, этикету тебя подучить. Дай же договорить даме!

Чего еще пожелать молодой семье? Достатка, естественно.

— Если едете под мостом, а на мосту поезд, — Аленушку не собьешь с толку, — держитесь за кошелек… Или еще лучше — выйти к молодому месяцу и попросить: месяц, дай денежку.

— Очень способствует, — кивает Петечка. — Даже в доме можно свистеть.

Нет, в доме свистеть нельзя, в театре — тем более.

Хорошая свадьба, весело. Время от времени Мила с Кириллом дотрагиваются друг до друга губами, уже безо всякого “горько”.

Может, скажет кто-нибудь из коллег? Вон они сидят, математики. Симпатичная публика. Не спились, не стусовались ребята, учатся. Не всем быть артистами. Встает длинный, — о, Господи! — в трениках!

— Большой, — шепчет Алена, — талант. — Все успела узнать.

Получил недавно важную премию. Финскую. Имеет право ходить без брюк.

— Доказательство принадлежности функции четности… — Что он несет? К какому-то экспо… Язык сломаешь! — Это откуда? — Поди ж ты! Булева алгебра. — Век живи!.. Буль. Буль-буль. Ну, поехали! — Не забывайте и про ням-ням. Тем более, вилки наконец-то доставили, теперь мы в полной комплекции. Фофан. Слыхали?! Фофаном негра зовут. Ничего, старик, у нас самый лучший поэт был негр.

А Петечка — камень, кремень, эдак дотянет до сладкого. Приготовил отдельный подарок. Прекрасный штопор: желтая юбка, рожица наверху.

— Но поскольку, Кирилл, мы тебя знаем как доброго мальчика, ты его скоро подаришь кому-нибудь.

— Или потеряешь, — вздыхает Анестезия. — Он все теряет.

— …Поэтому я поручаю штопор твоей жене, а тебе… — Петечка достает видавший виды, с деревянной ручкой, — еще один штопор. — Браво! — Чтобы дом был полная чаша! — Все сбудется, Петечка, твои тосты — как молитвы праведников — действуют безотказно, наверняка.

Хорошая свадьба. Но должно это напряжение — Кира — Вершинин, Анестезия — Сом — во что-нибудь воплотиться. Скандальчик будет?

А вот и он. С ожидаемой стороны. Елена Андреевна, новая Сомова женщина, решила себя проявить.

— Я когда оказалась в Москве, — э, да ты еще и того, нездешняя? — то обнаружила, что первые шаги мне предстоит сделать при участии мужчин…

Скажите-ка! Вот открытие!

— И что именно, миледи, вам удалось из задуманного осуществить?..

Ах, не связывайтесь, Анастасия Георгиевна!

Квартира, говорит. Квартира у нее на Остоженке.

Сом сидит, не шевелится. То ли стонет, то ли рычит. О, расскажите, давайте, выкладывайте, мы жаждем подробностей. Сом, Сомушка, не рычи.

— Подробностей? — Какая уверенная в себе мадам! — Квартира хорошая. Паркет. Настоящий. Не ламинат.

Да не этих подробностей! — Первый муж ее был, оказывается, архитектором из Румынии. Все ей оставил — свято-о-ой человек!

— Но! Все-таки! — восклицает Сом.

А что построил? — Она же сказала: квартиру. — Румын — молодец!

— А Сом, это о-о-о… Брутальность. Если мы когда-нибудь с ним расстанемся… — Елена Андреевна обращается к женской аудитории. — Вы должны попробовать. Обязательно.

— По этому поводу вам не следует беспокоиться, деточка, — отчетливо выговаривает Анастасия Георгиевна — какая она стала белая! — пот на лбу, опять выбирается из-за стола. Несчастный Кирилл в растерянности: тоже встал, потом сел.

Мила поворачивает голову в сторону туловища, но говорит, словно сама себе:

— Сколько же у вас слов… во рту!

Умница. Хорошую взяла паузу. Точно — будет порядок в шкафах. Девочка еще, а как сказала! Мол, не смеем вас больше задерживать, Елена Андреевна, ни минуты. Кирилл смотрит на Милочку с благодарностью. Туловище встает и твердой походкой — к выходу. Мимоходом Сома целует в лысину:

— Я ранима, — говорит, — чрезвычайно. До крайности.

Бывает. Нам будет недоставать Елены Андреевны, мы успели привыкнуть к ней и рассмотреть ее всю, оценили и тяжеловесную ее грацию, и жирок, и пушок, и изгибы, ямочки, — там, где спина переходит в…

— Это мужское у них, внекультурное! — шепчет Алена Кире, она видит, какими взглядами мы проводили туловище.

И то сказать: а какая корысть у Елены Андреевны в старом Соме Самойловиче, актере предпенсионного возраста? Сом ведь к ней перебрался как был, как ушел однажды на репетицию… Может быть, она с детства, с отрочества им любовалась по телевизору — там, откуда приехала к нам? Да и никакая она не Елена Андреевна, Олей ее зовут. Ничего мы не знаем на самом деле. Вот ничегошеньки.

Сидим, выпиваем, едим горячее. Но — тревожно. Такое чувство: что-то произойдет. Должно. Нет, вроде нормально все. Показалось. А показалось ли?

Расскажите театральную историю какую-нибудь, просят нас математики, всем в действительности неловко, Сома жалко, Анестезию… А где она?

Какую рассказать вам, ребята, историю? Про Епиходова? Нет, не эту, что вы подумали. У нас в театре несколько лет назад один артист начал играть Епиходова и помер, другого только ввели в роль — тоже помер. Кто теперь Епиходова согласится играть? Сняли спектакль… Не знаем мы, что рассказать.

Вот Петечка тихо просит официанта, не Фофана, а другого, белого, принести ему к мясу вина. Тот — громко так, на весь стол:

— Сейчас я подам карту вин.

— Да какую карту?.. Красненького принеси. Подешевле. — Эх, Петя-Петечка…

Алена болтает на свой манер: мужчина сотворен из праха, женщина из ребра, так что женщины совершенней… — На все у тебя, Аленушка, простые, неправильные объяснения…

Что-то будет, что-то стрясется, вот-вот. Мы можем заблуждаться по разным поводам, но тут — стопроцентная интуиция: что-то точно сейчас нехорошее произойдет.

И точно. Ба-бах! Из передней, где коробки стоят, раздается звук падающего тела, должен был кто-то об них себе шею сломать. Все вскакивают — и туда! Суматоха, работники ресторана мечутся. — Алло, “скорую”! — Да что там такое, что? — Анастасия грохнулась на пол, потеряла сознание! Этого следовало ожидать. Странно, что раньше не грохнулась, не хотела сыну испортить праздник.

Мы бросаемся к Анастасии Георгиевне: несчастная лежит на полу, шиньон соскочил. Боже мой, почти лысая! Да поправьте вы юбку ей! Помогите поднять! Мы вопим, суетимся, и тут поперек нестройного хора раздается голос Вершинина:

— Так, отойдите все!

Ты чего раскомандовался?

Голос Киры:

— Пустите, он врач.

Да, действительно: чаша со змеей на лацканах. Почему ты раньше молчал?

— Нате, возьмите, — говорим мы ему, — таблеточки. Хорошие, помогают.

— Вот и примите их сами, раз помогают.

Ох, ничего себе!

Ладно, давай, прояви себя. Мы предпочитаем акупунктуру, восточные практики, но и к официальной медицине у нас в таких случаях доверие есть.

Вершинин склоняется над Анестезией, трогает шею, платье расстегивает.

— Подайте мне, — говорит, — мой портфель. И ноги ей поднимите.

Петечка берет ее за ноги.

— Нет, — говорит Вершинин, так ты долго не простоишь. Ага, подвиньте сюда коробку, переверните, вот так.

Анестезия застонала, зашевелилась.

Какой он, харман-кардон, оказывается, у тебя целебный.

Тихо становится. Вершинин еще что-то довольно спокойно делает с нашей Анестезией, мы не видим, что именно. Потом поднимает взгляд, смотрит по сторонам. Совсем нестарый еще, младше нас. Кто ему нужен?

— Мы чем-то вам можем помочь?

— А? — спрашивает Вершинин.

Анестезия между тем ожила.