Убить

Он взялся за перила и в испуге отдернул руку; боль впилась в кожу и теперь медленно отпускала. Железо (он дотронулся еще раз, осторожно, одним пальцем) накалилось – не прикоснуться. Справа от дороги стояли дома: с крышами, красными дымовыми трубами, антеннами; слева развернулись луга, коричневые незасеянные пашни, а дальше – холмы, холмы до самого горизонта: низкие зеленые волны, словно намертво вмерзшие в землю. Окраина. Здесь никогда ничего не случалось. Здесь было покойно, мирно и ничем не примечательно; наверно, как там, куда попадаешь после смерти, где ничего не происходит и не произойдет никогда. По правую руку лежал город. Маленький городок – он знал здесь каждую улицу, каждый дом, но какой в этом толк… Прочь отсюда! Вот если бы уехать, не важно, как и куда!.. Главное, подальше!

Он сел, просунув ноги между прутьями перил. Асфальт был жесткий и теплый; он видел все как через решетку, словно его заперли; ноги свешивались через край моста в пропасть; болтая ими, он чувствовал воздух, который ощущался почти как ветер, прохладный и приятный.

Надвигалась машина, шмыгнула, скрылась. Загудел самолет, описал поворот к солнцу и сгорел. Еще одна машина. Потом – ничего. Слева в полях стрекотали кузнечики: огромный многоголосый хор. Он посмотрел на часы. Стрелки не двигались. Закрыл глаза. Время как будто исчезло. И вдруг он подумал, что из настоящего вообще не выбраться, хоть ты тресни, что он навеки заключен в единственное, никогда и ничем не сменяющееся мгновение. Он тихо застонал.

И тут все сразу прояснилось: что-то произойдет. Что-то непременно должно произойти. Скоро.

Открывать глаза не хотелось. Так было приятно: светло и темно одновременно, тепло, трещали кузнечики. Поблизости лаяла собака. Он сделал глубокий вдох. Выдох. Потом зевнул.

На секунду ощутил, как было бы, если бы его не было. Если бы его не было на свете. Бесконечный и неизменный мир: то же небо, и та же дорога, и тот же волнистый горизонт, и сестра, и мамаша на кухне, и осколки (теперь уже их подмели) на полу, и обе кошки в саду, и соседская собака, и этот кирпич, и даже муравей, карабкавшийся по руке. А его самого – нет. Рука зачесалась, он открыл глаза: снова этот муравей. Вытянул руку, встряхнул, и муравей исчез. Наверно, свалился вниз, на дорогу, потрясающее падение для такой малявки, почти бесконечное. Он улыбнулся, потом нахмурился. И вдруг стало холодно.

Теперь он знал, что произойдет.

Он поджал ноги, медленно поднялся. Колени болели. И хотя его бил озноб, он весь взмок. «Вот за этим-то я его и поднял», – подумал он. И огляделся по сторонам. Справа никого, слева никого, спящие машины, мусорные баки, ни одного человека. А вдоль проселочной дороги только деревья. Полдень: сюда больше никто не заявится, а те, кто здесь живет, сидят в своих гостиных и едят. И дома тоже скоро сядут обедать. Нужно торопиться.

Он выжидал. Руки дрожали. Он знал: в последнюю секунду что-то попытается его удержать и отвлечь, дабы, упустив момент, он остался таким, как прежде. Пот пробивал его все сильнее. В висках стучало, в ушах шумело, и дорога перед глазами (и небо, и деревья) мелькала, как в неисправном телевизоре. Он слышал свое дыхание и сердце. Хотел сделать шаг, но передумал, так как уже не доверял ногам. Он с трудом удерживал камень. Вдруг голова закружилась, земля утратила цвет и стала проваливаться…

И он услышал далекий, приближающийся шум автомобиля. Собрался с духом. Страх, дрожь и боль – вдруг все прошло.

Он был белый и длинный, и на капоте сверкала звездочка «мерседеса». Видимость на дороге как будто прояснилась, контуры машины вырисовывались теперь отчетливее и резче. Деревья – по-прежнему не шевелился ни один листок (хотя нет: вон упал один, медленно, по спирали, навстречу земле), холмы, дома справа, и ни одного человека. Хорошо. Он сделал вдох, он знал, что выдохнет только тогда, когда все будет кончено. «Мерседес» вот-вот покажется здесь, он ехал довольно быстро; тени деревьев, ритмично мелькая, проплывали по крыше; ветровое стекло окрашено небом в темно-синий. «Интересно, кто там сидит», – подумал он. И тотчас понял, что этот вопрос не даст ему покоя, не даст покоя всю жизнь. Он вытянул руку – правую, державшую кирпич, – вперед за перила.

Поймать момент, точно прицелиться и рассчитать. Глаз прищурился, дорога как будто придвинулась ближе, солнце повисло над крышей автомобиля; сейчас он появится здесь; кирпич был шершавый, довольно увесистый и тянул вниз; сейчас, нет, еще не пора, пока нет, и вдруг ему вспомнилась сестра и (с какой такой стати!) человек из телевизора, еще нет… – пора!

Долю секунды он еще опасался, что откажет рука – пальцы не разожмутся; но все прошло очень легко. Потом почудилось, что камень никуда не полетит, а неподвижно зависнет в воздухе, просто не упадет… Он был здесь, пока здесь, все еще здесь. И наконец стал опускаться.

«Мерс» приближался, камень падал, два четких геометрических движения, две стремящиеся к одной точке линии, которые обязательно пересекутся, и вдруг все как-то странно замедлилось. И камень уменьшался, и автомобиль рос, и он еще успел подумать, что недолго и промахнуться или бросить слишком рано или слишком поздно…

Но камень попал прямо в цель. Нарастающая темная тень на голубом стекле, и потом с мелодичным звоном…

Отскочил в сторону. Словно приземлился на что-то мягкое, пружинящее. Описал маленькую кривую и отлетел на обочину.

И небо на стекле внезапно разорвалось, распалось на куски; это были – да! – трещины… И стекло посыпалось, исчезая в черной растущей дыре… в то время как машину заносило вправо, вбок, к другому краю. И вот она уже нырнула под мост.

Он еще не выдохнул. Он повернулся и пустился бегом через дорогу. «Мерс» оказался быстрее: когда он перебежал на противоположную сторону, тот находился уже в десяти метрах, а может, дальше, далеко слева, и только теперь завизжали тормоза. Там еще стояло дерево, но оно не посторонилось, и капот машины с треском (он непроизвольно втянул голову в плечи) врезался в него, смялся, расплющился, словно сделанный из мягкого материала, из пластилина… Задние колеса прочертили на земле две кривые черные полосы и продолжали вертеться, прокладывая путь, а хвостовая часть, багажник и нервно раскачивающаяся антенна описывали полукруг вокруг дерева, машину стало разворачивать, разворачивать, из-под колес брызгами полетела галька, на одном из стекол блеснуло солнце, тормоза еще визжали, и потом «мерс» оттолкнулся от дерева и отскочил обратно, к забору; забор заскрипел и начал падать, завалился целиком (деревянный столб взметнулся вертикально в воздух и на мгновение как будто завис, потом рухнул на самую середину дороги и раскололся надвое по всей длине); птицы поднялись в воздух и с криком закружились над машиной. Над замершей машиной.

Она стояла в палисаднике: задние колеса – в цветочной клумбе, передние – на лужайке, под днищем – повалившийся забор. На капоте глубокая и круглая вмятина, ветрового стекла как не бывало. Маленькое круглое облако дыма, переливаясь, как бы само по себе поднималось в воздух и рассеивалось. Стояла мертвая тишина. Кузнечики больше не трещали. Все замерло, везде, во всем мире. Воздух рябил; словно маленькие волны бежали по асфальту. Птицы, три дрозда, приземлились рядышком на лужайке.

Он выдохнул.

Он чувствовал, как набирал воздух и снова выпускал. Чувствовал, как представшая перед ним картина – автомобиль, забор и три дрозда – оседала в памяти. Отныне, с этого момента, она водворится там навсегда. Он это знал. От удара дерево покосилось, согнулось словно травинка. Теперь одна из птиц поднялась в воздух. И вдруг правая передняя дверь пришла в движение – очень медленно, хоть ее никто не тянул, под собственной тяжестью. Распахнулась да так и осталась открытой.

Он повернулся и дал деру. Уголком глаза еще успел заметить, как из дома вышла женщина и бросилась к машине; в это же время на шоссе вдалеке показалась другая; и вдруг залаяла собака и затрещали кузнечики: все снова ожило. А он бежал. Опустив голову, уткнувшись глазами в землю, взгляд, словно пригвожденный к попеременно выступающим кроссовкам; никто не должен узнать его в лицо. «Нет, – подумал он, – это уж слишком. Никто не видел. Он уложился секунд за двадцать. А с тех пор как вышел из дома, прошло тоже каких-нибудь десять минут».