Не такая, как все

Когда она пересекала площадь, её обычно замечали, кричали вслед что-нибудь озорное, лестное или обидное, а ей — до лампочки: привыкла, — только выше поднимала голову и чётче — как на параде — перебирала ногами, нарочито отделяя себя от крикунов.

Всю дальнюю сторону площади занимал универмаг с рядом распахнутых стеклянных дверей; чтобы войти туда, надо подняться на три ступеньки. А чтобы срезать путь домой, ей приходилось подниматься на эти ступеньки и заворачивать за угол универмага. Каждый день, туда и обратно. Впрочем, что ей эти ступеньки? — она взлетала на них единым махом.

Рядом с крайней стеклянной дверью — там, где она проходила, — сидел обычно калека, серо-грязный, заросший волосьём горький пьюха с шапкой на грязном асфальте. Сидел каждый день, зимой и летом. Если только не валялся где-нибудь тут же, пьяный. Время от времени они сменялись. Она привыкла к ним с детства — ещё когда ходила здесь за руку с мамой; мама давала ей копеечку, и она со смешанным чувством страха и трепета, жалости и сострадания подходила, не дыша, к калеке, бросала копеечку в шапку и стремглав убегала обратно, к маме. Страх вызывал жуткий вид калеки; но трепетала она ещё и перед тайной чужого несчастья и страдания... И, привыкнув бросать, бросает до сих нор, уже машинально. Нет денег — так хоть самую малую мелочь, а есть — так и крупную монету.

Однако с некоторых нор здесь стал сидеть довольно молодой инвалид, безногий, и — с багровыми культями вместо рук; правда, на одной культе торчал уродливый большой палец, но одинокость пальца лишь усиливала впечатление их уродливости.

Инвалид обращал на себя внимание чисто выбритым лицом, приветливыми глазами и камуфляжной военной униформой, из-под которой виднелась на груди полосатая тельняшка; он всегда был трезв, и на асфальте перед ним лежала не грязная шапка, а чистая картонная коробка — видно, ему её ежедневно давали сердобольные универмаговские продавщицы; и сам он сидел на толстой чистой картонке. Его можно было принять за инвалида войны, но она знала уже (тут все всё про свой район знают), что он не из военных ветеранов, а рабочий со стройки: напился когда-то но глупости зимой вместе с бригадой, упал на тёмной улице и замёрз чуть не до смерти.

Когда она проходила мимо него и бросала монетку, он приветливо и благодарно кивал ей, улыбался и — она это знала, хотя никогда не оглядывалась — восхищённо смотрел ей вслед... Сунулась на этот раз в сумку достать рублёвую монету — бросать слишком мелкую со стипендии было неловко — но рубля не оказалось; выхватила десятирублёвую бумажку, бросила на ходу в коробку и пошла себе дальше с чувством выполненного долга, высоко держа голову. И вдруг услышала вслед:

— Спасибо! Что, стипендию получила?

От неожиданности она резко обернулась, впилась в него взглядом: знакомы, что ли? — и спросила озадаченно, с запинкой, но уверенно обратившись к нему на «ты» — слишком много чести говорить ему «вы»:

— Откуда т-ты... знаешь?

— Чего ж не знать-то — ты каждый день мимо ходишь! — приветливо улыбаясь, ответил инвалид.

— И всех знаешь, что ли?

— Всех не всех, но — многих, — всё так же приветливо откликнулся тот. — Знаю даже, как тебя зовут.

— Ну, и как? — недоверчиво спросила она.

— Людмила, Люся. Верно?

— Ну и ну! — удивилась она. — Ты что, сведения собираешь?

— Но ты ж не всегда одна ходишь — тебя парни провожают; слышал.

С ним, оказывается, было интересно, даже приятно поговорить — он ласкал её глазами и обаял голосом, чистым и доброжелательным; ей захотелось потолковать с ним ещё.

— А тебя как зовут? — спросила она.

— Угадай!

— Что я тебе, гадалка, что ли? — капризно нахмурилась она.

— Даю подсказку: нашими именами названа поэма у Пушкина.

— Руслан, что ли? — догадалась она.

— Он самый! — широко улыбаясь, кивнул инвалид. — Догадливая!

Она покатилась со смеху:

— Это же загадка для пятиклассника! .. «Руслан и Людмила», значит? Ну-ну!.. А признайся: примерял меня к себе?

— М-может, и было, — улыбаясь и глядя в глаза, ответил тот.

Ей уже нравилась эта игра в признания — хотелось поболтать ещё; она стояла прямо перед ним в своей мини-юбке, широко расставив загорелые ноги на высоких толстых каблуках, а он сидел перед нею так, что его взгляд упирался прямо в её пах; чтобы посмотреть ей в лицо, ему приходилось задирать голову и пробегать при этом глазами вдоль всей её фигуры, и он, кажется, проделывал это не без удовольствия.

— И что ты ещё про меня знаешь? — спросила она, небрежно закидывая свою тяжёлую сумку на длинном ремне за спину.

— Н-ну... ты не такая, как все. Особенная.

— Чем же это особенная? — продолжала она его донимать.

— Красивая. Гордая. Себе на уме. Хватит?

— А — добрая?

Тот смущённо улыбнулся и — отрицательно покачал головой.

— Почему? — удивилась она. — Я же тебе всегда кидаю! . .

В этот момент проходившая мимо женщина, пожилая, кургузая, с тяжёлой хозяйственной сумкой в руке, остановившись рядом, вынула откуда-то из глубокого внутреннего кармана пятидесятирублёвую бумажку и — нет, не бросила, а, наклонившись, бережно положила в картонную коробку, неспешно распрямилась и, неприязненно при этом глянув на Люсю, пошла себе дальше. Люся удивлённо обернулась ей вслед: обычная-преобычная тётка — не отличишь от тысяч других... И с ещё большим удивлением смотрела, как Руслан подхватил эту пятидесятирублевку, а заодно и Люсину десятку, проворно, словно фокусник, сложил их в своих культях и, помогая себе единственным пальцем, затолкал в нагрудный карман, оставив в коробке лишь мелочь.

— Пацаны крадут, — сказал он ей, оправдываясь.

— И часто тебе такие кидают? — ещё не отойдя от удивления, спросила она.

— Нечасто — но бывает, — ответил он.

— И сколько же это у тебя за день капает?

— Военная тайна, — подмигнул он ей.

— А куда ты их деваешь? — не унималась она. — Пьёшь, поди?

— Нет, — покачал он головой. — Я вообще не пью — зарок дал.

— Жене отдаёшь?

— Шутишь? Кому я, такой, нужен? — усмехнулся он. — Матери помогаю, вот куда, — он помолчал и добавил доверительно: — Хочу ещё в Москву поехать, операцию сделать, — он поднял перед ней багровую культю, бывшую когда-то ладонью, и черкнул по ней несколько раз одиноким чёрным пальцем другой. — Фаланги разрезать на обеих, вот так — чтобы вместо пальцев были. Работать пойду — надоело мозоль на заднице протирать!..

Людмилу нервно передёрнуло от вида этой страшной культи прямо перед её глазами, и — оттого ещё, что она представила себе, как её примутся кромсать... Но увиденная полусотня по-прежнему не давала ей покоя; некстати вспомнились сапоги с золочёными сияющими каблуками, которые она держала в руках и мерила всего полчаса назад...

— Слушай, Руслан! . . А ты бы мог мне денег занять? Срочно надо, — вдруг пришло ей в голову; она спросила просто так, из любопытства: сколько же у него может быть — говорят, они помногу собирают?

Тот серьёзно, вприщур посмотрел на неё и спросил:

— Сколько надо?

— Тыщу, — наугад брякнула она.

— Столько нет, — покачал он головой. — С триста будет. Возьмёшь?

— Давай! — нетерпеливо сказала она: в голове её мгновенно созрело: добрать — легче: выклянчить у родителей, а не дадут — стрельнуть у Светки...

Руслан вытащил из-под себя полиэтиленовый пакет с яркой картинкой, грузно звякающий монетами, выковырял из нагрудного кармана чёрным пальцем и бросил туда ещё несколько купюр, и подал пакет Люсе:

— Держи! Посчитай сама; тут даже больше, чем триста.

Первое, что она почувствовала, когда он протянул его — от пакета неприятно пахнуло на неё несвежими мужскими брюками, мочой, даже дерьмом, — ведь он сидел на нём целый день! ..

— Прости, я пошутила. Не надо! — сказала она, брезгливо вздрогнув и не притрагиваясь к пакету.

— Да как не надо-то? Бери, раз дают! — проворчал Руслан, протянул свободную руку, ухватился за сумку, притянул к себе Людмилу и насильно впихнул пакет ей в руки. — Когда будут — отдашь; мне пока — не к спеху.