Уикэнд

Нина Львовна вспомнила вдруг, как плакала над этой книжкой в детстве, как ее поражал интеллигентный и благородный Аттикус. Он казался ей громадным — до неба, с белым галстуком-бабочкой.

— Марьяша, — позвала она. И, когда Марьяша вошла, она, глянув на себя последний раз в зеркальце, спросила: — Скажи, Марьяша, у тебя есть такой герой, который кажется тебе громадным — до неба?

— Нету, — спокойно сказала Марьяша. — Большие — неповоротливые. Я люблю спортивного типа. А если вы про «Убить пересмешника», то нам всем непонятна позиция автора. Сейчас двадцатый век, и так не бывает. Мой папа адвокат, и он говорит…

Марьяша стояла спокойная, хорошо сложенная, чисто вымытая — отличница и хороший товарищ. Джозеф Хеллер был ее любимым писателем. Каждый день у школы ее ждал парень в белой курточке «Адидас».

— Извините меня, ребята, — сказала Нина Львовна, войдя в кабинет. — Портить вам настроение — моя работа. Сегодня я вас поспрашиваю.

В тот же миг она почувствовала, как группа стала чем-то единым, противостоящим ей одной. Они ненавидели, когда кто-то посягал на их мнение.

Лера Мицкевич подняла руку.

— What’s wrong?^[2]

— Нина Львовна…

— Speak English!^[3]

— Я не знаю, как это по-английски. Видите ли, я не готова к уроку, потому что у нас вчера рожала сука.

«Лучше бы ты не знала, как это по-русски», — с тоской подумала Нина Львовна. Ну почему эта пятнадцатилетняя девочка не могла сказать: «У нашей собаки родились щенки»? 8 «а» гоготнул. Тут же возникло новое прозвище — Лерка-акушерка.

Нина Львовна открыла журнал, скользнула взглядом по вложенной записке: «Комитет комсомола не спрашивать — были в театре», еще раз отметила вызывающие, фирменные кроссовки Лизоньки и вызвала именно ее.

— Liza, explain, please, what made Atticus defend Thomas Robinson?

— I can’t answer your question.

— Liza, what is your opinion — what made thousands of people dive their lives away in the struggle against fascism?^[4]

— Нина Львовна, — ответила Лизонька запальчиво, — это не имеет отношения к английскому языку!

— Ах, не имеет?

8 «а» замер, если Нина переходит на русский, — добра не жди, все в укрытие! Лизонька начала покрываться красными пятнами.

— А не кажется ли вам, уважаемые, что люди в вашем возрасте должны уметь отличать добро от зла, независимо от того, на каком языке о нем говорится. И не кажется ли вам, что для того я здесь и сижу, чтобы не просто научить вас разговаривать формулами и грамматическими конструкциями, а чтобы вырастить из вас людей честных и порядочных, умеющих думать и…

И понесло Нину Львовну. Юрик бы усмехнулся и сказал: «С катушек слетела. Шкраб, что поделаешь!».

Леня Рубанов отвел взгляд от личика Иры, выпрямился за низкой партой, посмотрел на Нину Львовну удивленно, словно только что проснулся, и сказал спокойно, как мама:

— Да бросьте вы, Нина Львовна! Не сердитесь — уикэнд ведь. Мы ко вторнику все подучим, честное слово.

На перемене к Нине Львовне зашла поболтать коллега — Ирина Борисовна — девица бодрая, беспроблемная, с хорошим цветом лица. У нее не бывало плохих уроков.

— Нинка, что ты так орала — у меня в классе стенд упал. Плюнь ты на них. Все вырастут, все людьми станут. Я в их возрасте ни о чем, кроме парней, не думала и до сих пор их люблю. И ничего, образованная, других учу! Ты тут из платья вылезаешь от усердия, а им кажется, что ты неврастеничка или злыдня. Знаешь, как они тебя зовут? Тигрой Львовной! Хватит киснуть — даю рецепт.

— Прозрачная рубашка и кофемолка?

— Этого не знаю. Ты мне это потом расскажешь, а тебе надо сходить в гости и выпить водки. Муж надоел? Позвони любовнику. Вымой голову, надень новое платье и — вперед!

Жизнелюбие — вещь заразная. Может не быть у женщины ни любовника, ни нового платья, и пойти-то ей, может быть, некуда, но что-то щелкнет вдруг, будто кнопочку какую-то нажали, и станет все хорошо. Расправила Нина Львовна плечи, припудрила нос, встретила 8 «б» улыбкой. Быстро, спокойно шел урок, по плану: повторение лексики, опрос, работа в парах, закрепление материала.

Васькину — тройка. Милый Васькин, он и не знает, что за такой ответ ему больше «пары» не полагается, но он так старается! Степанчиковой — пятерка. Ну и Степанчикова — не девочка, а Иммануил Кант! Такую без всякой методики научить можно.

На перемене Нина Львовна пила в столовой кофейный напиток за шесть копеек. Цветом он похож на чай, а пахнет немытыми стаканами.

Нина Львовна жевала ватрушку, не торопясь, изо всех сил подавляя профессиональную привычку есть быстро, за десять минут.

— С тобой сидеть рядом стыдно, — сказал ей недавно Юрик в ресторане, — ты не ешь, а жрешь. Это ведь шашлык, а не манная каша — его жевать надо. Ну кто за тобой гонится?

Звонок еще не прозвенел, а 3 «б» уже построился у кабинета — все ровненькие, одинаковые, как огурчики ка грядке. «Напакостили, — подумала Нина Львовна, подходя к двери кабинета — как пить дать». Стала вставлять ключ — не лезет. Посмотрела — в замочной скважине косточка от чернослива. Оглянулась Нина Львовна на 3 «б» — лица у всех невинные, все полны сочувствия, все готовы помочь. Особенно Егор Николаев — лохматый, шнурки всегда развязаны, пахнет своим фокстерьером Васькой. Выгреб Егор из своих карманов ворох всякого добра, нашел нужный инструмент, поковырял со знанием дела в замке, попыхтел, вытащил злосчастную косточку. Гордый вошел в класс. И вдруг завопил громко и радостно, на весь этаж:

— А у вас в кабинете кто-то кучу наложил!

У Нины Львовны во рту кисло стало. «Вот негодяй! Ухо оторву — пусть сажают!» И вдруг увидала — у самого учительского стола темнела небольшая кучка. Хочешь смейся, хочешь плачь, а хочешь закрой лицо руками и убеги. Нине Львовне захотелось сделать все сразу. 3 «б» обсуждал проблему:

— Кошка!

— Собака!

— Валерка Мухин из первого «а»!

Потом они начали хохотать — взахлеб, до слез. Убирать вызвались все. Пока убирали — разбили четыре горшка с цветами. Среди суматохи никто не заметил, как в дверях неслышно появилась Фосген. Егор вонзился ей головой в живот. Фосген словно носом чуяла непорядки.

— Что здесь происходит?

— Софья Геннадиевна, я вам после урока все объясню!

— Это вы называете уроком?

Фосген удалилась, не закрыв за собой дверь. Сколько суеты и неприятностей из-за какой-то несчастной твари, которой не найти было подходящего куста и понадобилось лезть, рискуя жизнью, на четвертый этаж, чтобы нагадить именно у нее, у Нины Львовны в кабинете!

Объяснялись после уроков, в кабинете Фосген.

— Чем вы объясните свое опоздание в школу?

Фосген успела сходить в роно. Она была мрачней тучи. Похоже, ей здорово попало.

— Семейными обстоятельствами, — не моргнув глазом, соврала Нина Львовна.

— У учителя не может быть семейных обстоятельств.

«Вот старая карга! — подумала Нина Львовна. — Это у тебя уже ничего быть не может». Она чувствовала себя молодой и независимой.

— Что происходило у вас в третьем «бе»?

— Убирали…

— Вы прекрасно знаете, что класс надо убирать накануне!

— Но загадили мне его только сегодня, — ответила Нина Львовна, позаимствовав цинизм Леры, спокойствие Лени Рубанова, прямодушие Егора. Ей даже показалось, что пахнет от нее фокстерьером. И Фосген побледнела:

— Нина Львовна, вы переступаете границы дозволенного. Боюсь, мы с вами не сработаемся.

— Ну тебя, дуру, к черту! — сказала Нина Львовна вслух за дверью школы, выключилась и пошла себе беззаботно, легко. Не Нина Львовна, а Нинка Ильина. Шла, дышала свежим после дождя воздухом, стараясь ни о чем не думать.

Впереди в ногу, плечо к плечу, шагали двое. Нине Львовне не хотелось их обгонять, ей нравилось быть совсем одной. Они о чем-то говорили.

— …бледная, синяки под глазами… рваные колготки…

Девушка оставляла за собой легкий аромат дорогих духов.

— …неприятности. Может, у нее муж пьет? Негодяй. Я бы ему глаза выцарапала!