Кондор улетает

Жаль, у меня нет сынишки, а то бы они и его взяли. И все было бы в одной семье.

Я говорю: надо бы все-таки уйти. Двадцать лет на одном месте — срок достаточный. Но не ухожу.

До сих пор помню, каким ошалелым я был первые месяцы. Все время глаза таращил — и в новоорлеанском их доме, и в Порт-Белле. Да неужели это я, черномазый мальчишка из Галф-Спрингса, штат Миссисипи, расхаживаю среди всей этой роскоши?

И наконец, сам Старик, мистер Оливер. Ему скоро будет девяносто пять, а первый сердечный приступ случился с ним лет тридцать назад, так я слышал. Когда я к ним поступил, он еще держался молодцом, но потом у него был удар, и он так и остался парализованным. Но не думайте, с головой у него все в порядке. Все свои деньги он сам нажил, начав на пустом месте. Порой мне чудится, что дом этот построен из пачек долларовых бумажек, а порой — что дорожки вымощены золотыми самородками. Иногда вдруг словно блеснет что-то или сверкнет, точно лезвие… Но не в этом дело. Старик все сам нажил и продолжает наживать. Даже когда он так устанет и ослабеет, что телефонную трубку я ему к уху прижимаю, он все равно думает, планирует и притягивает к себе деньги, как магнит. Худой, высохший старикашка сидит день за днем в специально для него изготовленном кресле в специально для него построенной оранжерее (в теплом сыром воздухе ему легче дышится) и смотрит, как порхают в гигантской клетке специально для него купленные птицы.

Вот так-то. Я думаю, что они все полоумные, а они обо мне вовсе ничего не думают.

Тайный вор

Каждое утро Стэнли должен был отпирать оранжерею. Ему полагалось величественно пройти по коридору, который начинался в западном углу вестибюля, и распахнуть двустворчатую дверь, которая вела в оранжерею. Но, очутившись внутри, он на время забывал о величавом достоинстве и стремительно нырял в лабиринт кадок и древесных стволов, чувствуя, как ему щекочут шею холодные плети орхидей и мохнатые кончики лиан. Быстрее, быстрее — к птичьей клетке. Проверить птиц… убрать сдохших. Пока нет Старика. Затем осмотреть живых… а Старика уже везут. Если какая-нибудь сидела, нахохлившись, Стэнли полагалось тут же схватить ее, свернуть ей шею и спрятать трупик. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Старик увидел, как птица умирает или сидит вялая и больная.

Иногда Стэнли казалось, что все это придумано нарочно, чтобы ему было труднее. Почему бы, скажем, не разрешить ему открывать оранжерею чуть раньше? Тогда бы не приходилось в последнюю минуту судорожно искать, куда спрятать дохлых птиц…

Но дело было не в том. В доме все подчинялось строгому, раз навсегда заведенному порядку. Этот порядок не подлежал изменениям.

Стэнли с ненавистью посмотрел на птичью клетку. Огромное, похожее на приплюснутый арбуз сооружение, сплетенное из тростника и соломы, поднималось от каменных плит пола к самому потолку. Мисс Маргарет говорила, что клетка сделана по образцу примитивных верш бразильских индейцев.

Возможно, она годится ловить рыбу, рассуждал Стэнли, но для птиц это сущий ад. Они дохли по две-три штуки в день все время с тех пор, как ее здесь поставили шесть лет назад. Сколько же тысяч я их перетаскал! — думал Стэнли.

Мисс Маргарет, вместо того чтобы разобрать клетку, постоянно заменяла мертвых птиц живыми. Каждую среду прибывала новая партия. Но если Старик и замечал, что количество птиц меняется в зависимости от дня недели, он никогда об этом не говорил.

В конце концов даже мисс Маргарет поняла, что надо принимать какие-то меры, и пригласила университетского профессора, разбирающегося в таких вещах. Лысый невысокий человек в очках с толстыми стеклами вытащил из клетки всех обитателей, обработал ее каким-то порошком и посадил совсем новых птиц. Более стойкого вида, сказал он. Против чего стойкого? — думал Стэнли. Но может быть, Старик…

Он оглядел пол клетки. Дохлых нет. Присмотрелся к птицам, порхавшим с ветки на ветку. Некоторые даже пели — этого он уж давно не слыхал. Но и молчавшие казались вполне здоровыми. Сегодня мне повезло, подумал Стэнли. Ему смертельно надоело таскать из клетки застывшие костлявые тельца, Иногда он не успевал выбросить их в боковую дверь и должен был прятать к себе в карман. А однажды, в особенно неудачный день, когда сдохло сразу не то четыре, не то пять штук, ему пришлось спрятать одну в рукав. А она уже воняла. Во влажной жаре оранжереи разложение наступало быстро — много быстрее, чем на открытом воздухе.

Но в это утро — ни одной мертвой, ни одной.

Когда ввезли хозяина, Стэнли выпрямился и стал по всей форме, заложив руки за спину. Сегодня Старик был одет для прогулки — белые фланелевые брюки, синяя куртка. Широкий галстук был завязан на тощей шее с геометрической точностью. Как всегда по утрам, кресло катила Элизабет, горничная с верхнего этажа.

Стэнли старательно отводил взгляд от ее янтарных глаз, которые всегда так в него и впивались. Он не собирался путаться с этой девкой. Нет, спасибо. Он уже немолод, и у него есть жена… Нет, это не для него.

Элизабет поставила кресло на обычном месте, в самом центре оранжереи, где за зеленой завесой растений не было видно стен. Тут стояла особая тишина, нарушаемая лишь жужжанием вентилятора и прерывистым шорохом воды, которую время от времени выбрасывал увлажнитель.

Старик приподнял руку и кивнул. Голова его затряслась на тонкой шее:

— Благодарю, Элизабет.

Направляясь к двери, она старательно прошла совсем рядом со Стэнли. Но он даже бровью не повел — у него было время напрактиковаться в невозмутимости — и продолжал стоять почти по стойке «вольно». Почти, но не совсем.

Старик сидел в кресле молча и не шевелясь. Он только дышал.

Что для него не так-то легко, думал Стэнли. Очень даже нелегко.

Он дышал со свистом и хрипом, в горле клокотала мокрота, жилы на худой шее, напоминавшие узловатые бечевки, то напрягались, то ослабевали. Его глаза были закрыты — старые блестящие глаза, спрятанные под веками, как у птицы, и такие же, как у птицы: быстрые, готовые в любую секунду открыться, чтобы перехватить твой взгляд.

Стэнли не смотрел на Старика. Чтобы развлечься, он принялся шевелить пальцами ног в черных ботинках. И думать об Элизабет. Задница у нее и вправду симпатичная — круглая и крепкая.

Старик с усилием вбирал в себя воздух, влажный и плотный, как сукно, густой, как масло, от аромата цветов и листьев.

Стэнли теперь уже не потел в этой влажной жаре, как прежде, когда оранжерею только построили. Тогда одежда у него промокала насквозь. На кухне он сбрасывал пиджак и бегал, махая руками, как машет крыльями недорезанная курица. Или становился у самой решетки кондиционера под струи холодного воздуха и стоял там до тех пор, пока его не начинал бить озноб.

Прежде он с трудом выдерживал не только жару оранжереи, но и тяжкий аромат цветов, сладкий и пряный. Как на похоронах. Но потом привык.

Старик вдруг громко захрапел. Его костлявый квадратный подбородок покоился на аккуратно завязанном узле галстука.

Мягкие шаги ног, обутых в резиновые туфли, шуршание накрахмаленной ткани — пришла мисс Холлишер, дневная сиделка. Ее круглая белая шапочка кивнула Стэнли в зеленом полумраке. Он кивнул в ответ и вежливо улыбнулся. На мгновение ее золотисто-рыжие волосы слились с фоном из золотистых орхидей, и она скрылась из виду. Будет ждать в коридоре, читая утреннюю газету.

Стэнли снова зашевелил пальцами. Большой, потом второй, третий, четвертый, пятый. Теперь только большой поднят, а остальные прижаты к стельке. А теперь мизинец… нет, опять не вышло. Так и не натренировался.

Старик вдруг проснулся и поднял худое лицо. На гладком шелковом галстуке виднелось теперь влажное пятнышко слюны. Он протянул руку.

Стэнли открыл сигарницу, выбрал сигару. Старик не спускал с него глаз. Медленно, чтобы Старику было видно, срезал кончик, потом вставил сигару в тонкие синеватые губы и поднес к ней огонек зажигалки.