Недостойный

Джулия принимается плакать. Мазин смотрит на стол.

— Вам известно, что я считаю важным. Известно, что скажу вам о выборе, о вашей жизни и о времени. Вы помните, надеюсь, наши дискуссии по поводу «Оды на греческую урну». «Оды на греческую урну», которую кто написал, Мазин?

Долгая пауза.

— Джон Китс, мистер Силвер, — с гордостью отвечает он.

— Джон Китс. — Я улыбаюсь ему. — Вы забудете большую часть того, что обсуждалось в этом классе. Забудете Уилфреда Оуэна и «Гроздья гнева», Торо, Эмерсона и Блейка, разницу между рыцарским романом и романтизмом, между романтизмом и трансцендентализмом. Все это расплывется, превращаясь в водоворот информации, пополняющей разрастающееся болото в ваших мозгах. Ничего страшного. А вот о чем вы забывать не должны, так это о вопросах, которые ставят перед вами авторы, — о вопросах мужества, страсти и веры. Вот этого не забывайте.

Я останавливаюсь. Очень тихо. В коридоре хлопают дверцы шкафчиков. Уроки сегодня укороченные, и я знаю, что скоро прозвенит звонок. Я смотрю на них. Говорю от чистого сердца, но преподавание — еще и спектакль.

— Чего? — спрашивает Стивен. — Черт, у нас нет времени. Чего? Не забывать чего?

— Вот этого. Не забывайте этого ощущения. Всех нас здесь. Того, что происходило в этом классе. Насколько вы изменились с тех пор, как вошли в эту дверь — сущими болванами — девять месяцев назад.

Они смеются.

— Спасибо. Спасибо вам за все это.

Мгновение тишины, а затем, как по заказу, звенит звонок.

Они остаются на местах. В коридорах снуют ученики. С шумом захлопываются дверцы шкафчиков. Я беру экзаменационные работы и вызываю их по именам. Они обнимают меня. Первый — Мазин. Виском он утыкается мне в грудь. Они благодарят меня. Желают хорошо провести лето. У меня нет слов. Один за другим они выходят в холл и растворяются в лете.

Это был, похоже, мой лучший год.

Днем для учителей устраивают барбекю. Столы расставлены на траве. По громкой связи транслируют, с претензией на иронию, плохое диско. Учителя не должны слушать подобное в школе. Вообще нигде. Шампанское в пластиковых чашечках.

Из окна кафедры я вижу, как они собираются вокруг стола с закусками. Жан-Поль, шеф-повар столовой, с улыбкой обходит собравшихся — на подносе у него бокалы с киром. Я не спешу спуститься вниз и присоединиться к обществу. Не хочу притворяться, будто меня интересуют их планы на лето. Не хочу пить дешевое шампанское и улыбаться. Не хочу играть в софтбол. Поэтому я остаюсь на кафедре и навожу порядок в письменном столе. Раскладываю бумаги — записки от учеников, от родителей. Статьи, которые хочу сохранить, стихи, рассказы. Выбрасываю старые контрольные вопросники, письма из Совета колледжей.

В коридорах тихо. Последние автобусы покинули стоянку, увозя учеников. На полу валяются листки бумаги и ручки, мусорные корзины переполнены, груды забытой одежды, протухший старый ленч в бумажном пакете. «Над пропастью во ржи» с оторванной обложкой.

Когда стол приведен в порядок — ручки в своем стаканчике, книги расставлены, ящики пусты, — я выхожу в коридор и спускаюсь по лестнице. Иду на пикник. Больше никаких дел нет. К занятиям готовиться не нужно, не нужно проверять задания, ни с кем не нужно говорить.

Позднее я сижу на траве вместе с Мией, пью шампанское. Она отдает мне свою чашку и поднимает вверх руки. Ее волосы, освобожденные от заколок, рассыпаются по спине. Светло-каштановые, но сейчас на солнце почти рыжие. Миа, такая спокойная здесь, такая в себе уверенная и настолько теряющаяся в городе.

В покое ее лицо делается хмурым, и когда она сидит в кафе одна, к ней редко кто подходит. Заговаривают только самые нахальные незнакомцы, а они наименее привлекательны. Они пугают и обижают ее, эти мужчины, которые считают, что красивая женщина обязана улыбаться, что она в долгу у мира за свою красоту.

Миа закалывает волосы так, что всегда остаются выбившиеся пряди, которые падают на шею, легко касаются щеки.

Мы сидим разувшись. Она опирается на локти.

— Вот и год прошел.

— Слава Богу, — произносит она, не открывая глаз. — Я так устала. А ты?

— Вымотан до предела. Но год был хороший, и мне грустно. Я буду скучать по этим ребятам. По всем.

— Они тебя любят. Ты изменяешь жизни, — смеется она. — Ты — преобразователь жизни.

Я качаю головой.

— Ты знаешь, что это правда, — настаивает Миа. — Они тебя любят. Ты — культовый учитель.

К нам плетется Мики Голд. Ему около семидесяти, лицо красное, этакий буйный персонаж из мультфильма — массивный, с размашистыми жестами. Такого человека ожидаешь увидеть в агентстве по работе с талантами в Куинсе. Но последние тридцать лет он преподает здесь биологию и в результате слегка свихнулся.

За десять шагов он кричит:

— Миа и Уилл! Хотите, чтобы я еще вам налил?

Он повторяет это, прорабатывая рифму, превращая ее в песню. Подходит с бутылкой шампанского, которую умыкнул из бара. Мы с Мией быстро переглядываемся. Мики мне нравится. Здесь он фигура экзотическая, совершенно не похож на француза, ему не хватает стройности, и он, скорее всего, не видит себя со стороны. Неряшлив, невоспитан и шумен. Однако бегло говорит по-французски, пересыпая английские предложения экспрессивными «ouis» [1].

Он поражает меня и удивляет. Опускается на траву напротив нас. Нелегкая задача. Человек он высокий, приличный живот. Похлопывает Мию по колену и говорит:

— Еще один год отправили в сортир?

Она не возобновила общение с Мики после вручения две недели назад наград за академические достижения. Тогда он поднялся на сцену и сказал;

— В этом году я вручаю награду юной леди, которая мало того, что великолепный автор и одаренный, многообещающий биолог, так еще и пахнет, как роза.

Миа, сидящая в аудитории рядом со мной, болезненно ахнула, а затем прикрыла рот рукой.

Он продолжал:

— Она — молодая женщина, которую я счастлив видеть каждый день и отсутствие которой на занятиях немного печалит меня. Не каждый год доводится мне обучать молодую женщину, чьи таланты равны ее очаровательной талии. Красота и ум. Лично мне не терпится увидеть, что из нее выйдет. В этом году награда присуждается Колетт Шрайвер.

Покрасневшая Колетт поднялась на сцену. К огромному своему смятению (и Мии тоже), Колетт в тот день надела короткую белую футболку, открывающую живот с маленьким серебряным колечком в пупке. Мики стоял на сцене, улыбаясь, протягивая руки, готовый обнять и поцеловать ее и принюхиваясь к исходившему от девушки запаху роз.

Бедная униженная Колетт моментально исчезла в могучих руках Мики. Вынужденная подняться на сцену под непристойные щепотки со стороны мальчиков: «Да, Колетт, поработай-ка языком».

— Свести ее академические успехи к талии? Он же учитель! Он отвратителен.

За ленчем мы ели вместе, шепчась в дальнем углу столовой. Я улыбнулся.

— Что? Тебе это показалось смешным?

— Он не понимает. Не обращает внимания.

— Это не оправдание. Нет, Уилл. Он учитель. Ты знаешь, что он сказал ужасные вещи. Это не смешно. Ты не должен воспринимать это так легкомысленно.

— А как мне это воспринимать? Он не изменится, преподает уже тридцать лет. Ученики его любят, считают истеричным. А еще они считают его хорошим учителем. Он безобиден и ни для кого не представляет угрозы.

Миа закатила глаза.

— Да нет же, представляет. И нисколько он не безобиден. Его нельзя извинить только потому, что он стар, или потому, что проделывает одно и то же уже тридцать лет. Своими словами он свел на нет работу Колетт, какой бы хорошей она ни была. Нельзя хвалить тело подростка перед всей школой во время церемонии награждения за академические, черт бы их побрал, достижения, ты согласен?

— Разумеется, ты права. И тем не менее…

— Нет.

Она все больше повышала голос, и девочки, садящие через несколько столов от нас, начали оглядываться и перешептываться.