Прощание с телом

Это оттого, подумала я, что я так близко, а он не извинился за вчерашнее. Ты посмотри, он же по-прежнему совсем, совсем не в порядке.

— Только не говорите, что у меня нет никаких проблем, — медленно проговорил он. — Все очень серьезно, иначе бы я к вам не пришел. Мне нужен мотив.

Я решила снять напряжение и весело улыбнулась:

— А вы что — пишете слова?

— Нет, — он отрицательно покачал головой. — Я хочу покончить с собой.

Я стояла совсем рядом с ним, и потому мне было нетрудно, чуть качнувшись на носки ботиночек, плотно прижать ухо к его груди, так что я почти минуту могла слышать гулкие и неровные удары под просторным сводом грудной клетки, одновременно ощущая и ее неправильную форму, и новый — так пахнут только новые шерстяные вещи — английский пуловер.

— Мерцалка, — сказала я, отступив на шаг. — Левое предсердие. И давно она вас беспокоит?

Теперь я смогла наконец заглянуть ему в лицо, но ничего хорошего в нем не увидела. Ну, и где же эрегированный пенис? — подумала я и, как бы безразлично, хотя меня все еще немного колотило, поглядела на брюки.

— Ах, вот как, — проговорил он, уставившись в пол. — Значит, мы широкого профиля… И нас тоже занимают причины, а не следствия. Интересно, наверно?

— Еще бы, — машинально отозвалась я и предложила: — Давайте назначим нашу следующую встречу. Когда вам удобно: утро, день, вечер?

Я взяла ежедневник, присела на край стола, нашарила за спиной ручку, пролистала текущую неделю, стала смотреть, что у меня на будущей, — не знаю, копушей меня ни разу никто не называл, — но когда я подняла на него вопросительный взгляд: «Так когда?», то он уже был в дверях.

В тот же вечер я села читать это, вроде бы простодушное, повествование, поначалу пытаясь разобраться, что злит меня больше всего — его дурацкое исчезновение, или, не менее дурацкие, картины природы, или вызывающий обсценный жаргон? Текст казался, с одной стороны, сильно запутанным, а с другой — отвратительно достоверным. У меня даже появилось ощущение, что меня одурачили, то есть вместо хроники невезухи или исповеди неуравновешенного мне всучили чужую любовную историю. И почему я должна про это читать? Почему именно я?

О рыбаке и птичке

1

Этот день я никогда не забуду. Мы сидели в теплом песке на дюне голые и босые, а наши ботинки валялись там, у воды. Внизу бриз морщил море и гонял пляжный мусор: кугу, тростинки, серые пряди высохшей тины. Серебристые кустики с желтыми цветками попахивали уриной. Я объяснил, что это лох, а он всегда так пахнет, оторвал и сунул под нос ей веточку. Она отстранилась, зажмурилась. Мне захотелось поцеловать ее щеку. В меленьких морщинках у глаз блестели кварцевые песчинки. Запах нагретых солнцем волос, шелест воды. Все это было именно так.

Потом моя птичка шепнула:

— Ты знаешь, как это называется?

— Кем?

— Балда. Это называется: любовь с первого… Чего?

— Раза, — сказал я и потянулся к бутылке с водой. Она покорно отпустила мою шею, но руку удержала твердо. Кое-как я достал сигарету и с трудом, отвернувшись, поймал огонек зажигалки. У меня внутри будто все загорелось, меня охватила какая-то оторопь, что ли.

— Ага, испугался? — рассмеялась она. — Признавайся!

— Еще бы! — признался я, хотя еще не мог понять, что же меня так достало.

Сегодня мы решили провести день на море. Я обещал показать ей шишкинские места. Мы выскочили из устья и полетели вдоль кромки прибоя. Сначала она судорожно хваталась за борт, хотя волны никакой не было, просто от непривычки, от рева мотора, от стремительного глиссирования, от пронизывающей утренней прохлады, рвущейся нам навстречу, от маневров среди камней на опасно малой глубине, от крутых поворотов. Иногда мы тыкались носом в берег и поднимались на дюны, чтобы посмотреть, например, сосну, которую великий мастер пейзажа запечатлел чуть не сто лет назад, или карабкались на синюю кручу, где он ставил свой мольберт, — там, правда, все заросло дремучим орешником, и оттуда ни хрена не видно, ни обрыва, ни моря. Ей все нравилось, она постоянно указывала куда-нибудь: «Смотри, смотри!» или «Ой, как красиво!» Потом под скалой я развел костерок, приказал ей вскипятить полкотелка воды, а сам за пятнадцать минут выловил между камней на крохотную блесенку трех неплохих окуней. Ушица получилась — просто атас, а когда я извлек из рундука ложки, фляжку и местный тминный хлеб, моя птичка даже зааплодировала. От тепленькой водки, которую мы пили глоточками прямо из металлического горлышка, ее охватила нега. Она положила свои ступни ко мне на колени и сказала:

— У меня такое ощущение, что ты позвал меня в гости, ну, как будто это твой дом, где все у тебя под рукой. Вот, рыбу достал, будто из холодильника, огонь сделал, суп какой вкусный. Как ты думаешь, — она азартно блеснула глазками по сторонам, — нам сейчас никто не помешает?!

Я отрицательно покачал головой и объяснил, что за мысом обычно стоит балаган браконьеров, они караулят свои ставники и обязательно припрутся стрельнуть закурить.

— Не знаю как тебе, а мне будет трудно сосредоточиться, — усмехнулся я.

Она рассмеялась:

— У-у, вредина, — и серьезно добавила: — С тобой мне не страшны никакие браконьеры, я ничего не боюсь, давай скорей поедем в другое место, только не так быстро.

И вот теперь мы сидели в серебристых кустиках. На обратном пути мы нашли себе нишу, чтобы укрыться от ветра, стали валяться на солнце и купаться, но купаться — это одно название, потому что вода еще очень холодная. Я откровенно любовался ее белизной. Ручки, шейка, неожиданно молодой животик и ангельские титечки, круглая попка, которую задницей уж никак не назовешь, при том, что ей уже не двадцать лет. Когда я впервые провел рукой по ее шелковой — именно шелковой, вот клянусь! — ляшечке, я вдруг понял, что она никакая не шлюха. Когда ее испуганные грудки ткнулись ко мне в ладошку, я снова об этом подумал: да мало ли что болтают! Тетки — злые, ребята — циничные, — только и слышно: эта — дура, та — полоумная, те — бляди, (впрочем, где нормальные-то сейчас?), а все ради красного словца, и еще, потому что никто за нее тебе по зубам не заедет, чтобы язык прикусил. Кого они называют блядью? Ту, у которой ротик пахнет, как у школьницы? Они не знают ее дыхания — они не могли настолько к ней приблизиться — они даже не догадываются, что она никогда в жизни не курила. Вот и теперь, она специально меня отпустила, чтобы я мог ее видеть, но удержала, чтобы я мог ее касаться.

— Нет, ты не вредный, — сказала моя маленькая птичка, покачав коленочкой. — Ты обратил внимание, что я перестала пользоваться кремом? А все из-за тебя. Ты полезный.

Впрочем, действительно, последнее время у нас творилось что-то из ряда вон выходящее. Мы стали абсолютно неразлучны, хотя в мои первоначальные планы это никак не входило, я предполагал только присматривать за ней, держать в поле зрения, чтобы, в случае чего, не застали врасплох. Потому что мы не знали, чего нам бояться.

Когда Ивашка — о, есть у меня в том гадюшнике один верный человек — сказал мне, чтобы я немедленно сматывался из города, иначе — хана, я даже обрадовался, что у меня наконец появилась возможность приехать сюда именно сейчас. Ведь целый год, бывало, только и думаешь о середине июня. Потому что постоянно тебя достают, то те, то эти, то тем, то этим, то вообще неизвестно кто, неизвестно чем, а побед никаких не одерживаешь — понятно, чем себя чувствуешь. Вот и думаешь: ничего, придет пора — выскочу пулечкой в первый же вечер на пограничный причал и отчалю. Встречу кого-нибудь еще по дороге туда: как, мол, там? Да ерунда, отмахнется, нет судака, а сам на плече мешок прет! Вот уроды! Лодок уже в устье немерено — тягают. Тут уже сразу видно будет: на секуху, на рыбку или на хвост, можно даже из города салаки взять, чтобы там не бегать за ней. Каждый раз ведь одно и то же: клев есть — наживки нет — не ловят прибрежники, а живцов искать, так тоже известно: судак идет — уклейка куда-то девается, ищи ее; опять же лишнюю палку с собой тащить, червей где-то надо нарыть, булку не забыть или тесто делать, а терпежки-то не хватает, всю ж зиму мечтал! Но уже за пять, наверно, лет я так ни разу и не выбрался. С одной стороны, мне было понятно, что Ванятка не станет напрасно поднимать панику, однако, все бросить и спасаться бегством я посчитал бы неприличным. Но спорить с упрямой Анькой было бесполезно. Нет, я отнюдь не считаю себя храбрецом — не те года, да и кое-чему научились, — просто некая смутная уверенность, что пули, как правило, летают мимо моей головы, то есть кому суждено быть повешенным, тот не утонет, и наоборот, и потом: линии на ладони мне сулили долгую жизнь. Короче, я посмотрел в календарь и вспомнил, что означает середина июня.