Прощание с телом

Она выскочила из ванной, прижимая к груди скомканное платье, бросила его в кресло, откинула покрывало и юркнула в постель. «Иди, освежись, — услышал я уже из-под одеяла. — Я тебя жду». Честно сказать, меня это не сильно обрадовало. Дело в том, что я уже решил, на что буду сегодня ловить угря, но во сколько у них тут закрывают супермаркет, забыл, меня тут пять лет не было. Сейчас восьмой час, между прочим, а у меня только gering [1]. Можно, конечно, поискать выползков (кстати, ночью был дождь), но эти банальности нам ничего не гарантируют: ночью хвосты рейхсфюреру, как правило, обсасывает густера, и размеры выползка мало кого испугают, набежит разной большеротой сволочи — в лучшем случае получишь какого-нибудь окушка или ершика с палец — знаменитый русский размер. А мне сегодня непременно нужно совершить подвиг во имя любви — вот такого вот зацепить — во-о-о! Я его обязательно отдам Линде на кухню — судя по тому, как тут обращаются с яйцами в мешочек, повар у них есть. Кстати, надо еще поужинать. Я поднялся, стянул прилипшую футболку и пошел в туалет. Надо только скорей переодеться и тикать.

Но я все-таки угодил в ее тенета. Ну, во-первых, чистое белье так и лежало в чемодане под окном. Во-вторых, после душа мне из зеркала подмигнул один небритый парень, мол, три глотка не превратят умного человека в дурака. И, в-третьих, она просто схватила меня, когда я проходил голый мимо кровати. Короче, я выбрался из ее цепких объятий чуть не в девять часов, бросился в вестибюль и заорал Кольке по телефону: «Все бросайте, летите пулечкой в магазин — возьмите полдюжины раков!» Теперь спешить уже было некуда, ни на какой ужин я, конечно, не успел, а потому вернулся в номер. «Иди к черту. Я сплю», — пробормотала она, когда я чмокнул ее в попку, хотя у меня и мыслей никаких не было.

«А я смотрю, некоторые хорошо оттянулись и выспались, — сказал Колька. — Мне же девочка даже пива не разрешила, говорит: надо работать».

Я его пожалел и взял с собой под честное слово, что мы не будем продолжать. Умело обозначенная перспектива получить еще одного угря произвела на Анну неотразимое действие, и она потеряла бдительность. К тому же, мне кажется, у нее давно появилась идея приобщить Кольку к рыбной ловле, чтобы в своем бесконечном стяжании чувственных удовольствий не зависеть впредь от капризов рыночного ассортимента и благосклонностей родственничков вроде меня.

Мы пришли на пустой городской причал и сели на правый угол, где лещовая яма. На ночь из речки все равно выгонят пограничники, решил я, а то, что мы делаем на берегу, никого не касается. В солнечных сумерках на пристань то и дело спускались какие-то компании с пивом и отдельные личности, и каждый считал своим долгом известить, что судака нет, будто я не знаю, что при восточном ветре он скатывается вниз. Все складывалось как нельзя миленько: ни толкучки, ни суеты — кидай куда хочешь, светло и тепло, но в такую погоду в речке и насморка не поймаешь — это уж как пить дать. Я сказал, что сегодня можно было бы и Аньку с собой привезти — пусть погуляет, покупается, выпьет с нами рюмочку, главное — не замерзнет и ничего не испортит, а то я как-то весной взял ее на ход плотвы, так она без конца жаловалась, то, что нигде не сесть — грязно, то, что дует — в ушах колет, все ныла: поехали домой, поехали. Мало того: «Фу, — сморщилась Анечка, когда вытащила первую рыбину, — я такую не ем, она костлявая!» — и брезгливо, двумя пальчиками, бросила ее обратно. Пришлось сворачивать удочки, а клев был сумасшедший — рыбу багажниками вывозили! Плотву она не любит! Как бы не так: а провесную кто лопает — только давай, а икру ее свежепосоленную? Представляете: багажник весенней плотвы, крупненькой — вот такой! Да ей бы до нового года хватило.

Вот так, иронически обсуждая одну знакомую, мы с ним приготовили орудия лова и какое-то подобие застолья, причем Колька к снастям даже не притронулся. То есть когда я настраивал поплавки и грузы, он расставлял посуду и нарезал хлеб, а когда я привязывал поводки, он ввинчивал штопор и вытаскивал пробки, я насаживал наживку, а он разливал вино. «Ну что такое полдюжины? — серьезно заметил Колька, оценивая запах хереса. — Вы меня извините, но у вас совершенно нет чувства реальности. Коробка, вот это я понимаю, и то это нам на один зуб, потому что они не крупные. Будем здоровы», — и, положив в рот раковую шейку, коротко пригубил хрустальный стаканчик. Все показалось мне очень вкусным, но я приказал сделать паузу: надо было торопиться, пока речку не выключили. Колька, конечно, ничего не понял, а я собрал рачьи очистки: лапки, скорлупки, растер их, смешал с речным песком и забросил на прикормку — пусть несет до самого устья, пусть почуют, чем сегодня мы угощаемся и угощаем. Тем временем солнце село, и над самыми кронами далеких сосен показалась робкая звезда, сильно запахло водой. Я плюхнул для проформы одну донку в лещовую яму, а вторую просто спустил под причал, туда, где мое странное видение открыло мне тайну груды автомобильных покрышек между сваями, — на крючки я нацепил мясо из клешней. Лески туго натянулись, оставалось только подвесить колокольчики. Теперь мы сидели в складных креслах и пускали над плоской и красной от неба рекой сигаретный дым.

И все-таки, думал я, что это было? Что означает ощущение бесконечного скольжения по касательной какого-то тела? Я что, спал, как утомленный любовник, или галлюцинировал, как возбужденный бесплодной погоней преследователь?

Колька же, не прерывая раздумий, ловко разламывал панцири, шумно высасывал сок, откусывал хлеб, жевал, запивал, смаковал, время от времени оглядывая светлый полуночный пейзаж рассеянным взором, поднимал бровь и шевелил губами, очевидно, пребывая с кем-то в диалоге, скорей всего с Анной.

«Ну, а вы верите во всю эту чушь?» — спросил он вдруг вслух, и я не нашелся что ответить. Что значит: веришь, не веришь? Жирного-то взаправду убили, и Вышенского тоже. Причем не в парадной и не трубой, как у нас теперь принято. «Нет, — сказал Колька, — я имею в виду: вам не страшно?» Мне? А чего это мне страшно будет? Знаете, как говорят бывалые люди: не страшно быть дедушкой, страшно спать с бабушкой. Вот, например, Аньке есть чего бояться, потому что есть что терять, больше всего она дорожит близостью с вами, вы для нее и муж, и сын, и брат, и отец, и любовник, и кучер, и повар, и собеседник — я же помню, каким она была раньше чудовищем. А у меня нет тут сокровищ. «Чего смешного? — сказал я. — Да, я такой».

И вспомнил о своей птичке. Спит, наверно, подумал я, и тоже ничего не боится. Когда она затащила меня под одеяло, то я напрочь забыл о всяких раках — мы же впервые оказались в постели, где нас ничего не разделяло. Теперь мы могли по-настоящему познакомиться. «Я хочу попробовать тебя на вкус», — сказала она, но там еще пробовать было нечего, я совершенно растаял в ослепительном свете своих открытий: родинка возле пупочка, волосок у сосочка, трогательная живая неровность кружочков, будто посаженных артистической рукой, легкие голубоватые тени под сахарной белизной кожи, горячее биение глубинных жилок и прохладная гладкость покровов. Она нисколько не стеснялась, а даже наоборот — всячески потакала моему любопытству, хотя и призналась, что всегда считала себя страшно некрасивой. Я кинулся уверять ее в обратном, но она не слушала меня. «С некрасивыми девочками у нас, знаешь, как поступали на факультете… — услышал я ее горячий шепот, — …на черной лестнице, где русская кафедра… надо просто прийти и сидеть там… а некоторые нехорошие мальчики знают про это место… он подходит… просто погладит по головке… она отвернется… он тогда расстегивает…»

Сбивчивое бормотание походило на репортаж, то есть как будто она действительно была не со мной, а в прокуренных закоулках зеленого здания факультета, свидетелем или участником — пока непонятно — событий, совершенно невероятных и неожиданных.

У меня внутри что-то пронзительно заныло, будто я глянул вниз с немыслимой высоты на эти самые замызганные ступени, хотя такого ракурса не существует — уж я-то знал факультет, все-таки почти десять лет там проболтался — потому что эта крохотная лесенка в пять ступеней ведет из коридора второго этажа к заколоченной двери на чердак. Это — бред, но так же, как вчера под дождем, шумная волна адреналина снова накрыла меня с головой. «К ней нужно подойти с какими-нибудь пустяками, — продолжала она, — и, если она не посмотрит в глаза, как бы между прочим погладить по голове… и расстегнуть брюки… она может даже отвернуться, но это ничего не значит… как только он коснется ее лица, она возьмет его в ладошку… член!., о, какая подвижность оболочки на твердеющем сердечнике… она прижимает его пальчиками к щеке, обхватывает у основания и сдвигает губами с него крайнюю плоть…»