Очарование зла

Разумеется, Николя все помнит. Оттого и дрогнули руки, когда он взял ее за плечи.

Плевицкая царственно высвободилась, приблизилась к избранной публике: похожие друг на друга, как родные братья, немолодые мужчины в штатском. Забавно, что даже те из них, кто сейчас работает таксистами, все равно сохраняют скупость движений и особенную, характерную квадратность фигуры, приученной к тому, что ее по всем направлениям перетягивает твердая сбруя ремней и портупей.

Чуть выпевая слова, с легкой жеманностью, Плевицкая обратилась к одному из них:

— Благодарю вас, дорогой мой, что нашли время прийти на мой концерт.

— Это я должен вас благодарить, Надежда Васильевна! — тихо, со скрытым рыданием вскричал военный и любовно поцеловал ее руку. — Вы были сегодня особенно бесподобны. Как жаль, что наши соотечественники на родине лишены счастья слушать русского соловья.

— О, — сказала Плевицкая, отбирая руку. — Там поют другие песни.

— Россия вас еще услышит. — Офицер выпрямился. — Верю.

Наклонившись к уху своего молодого приятеля, Вера Гучкова прошептала:

— Сейчас всплакнет.

— Будьте снисходительны к возрасту, Вера, — шепнул в ответ молодой человек.

— Это не возраст. — Теперь она заговорила громче, не особенно беспокоясь о том, что ее услышат. — Это русский характер: плакать по «матушке России», ничего не делая для ее спасения.

— Вы не правы, — возразил молодой человек. — Генерал Миллер после исчезновения Кутепова возрождает «Общевоинский союз», и скоро…

— А! — Вера резко и жеманно махнула рукой. — Можно подумать, мне это интересно. Скажите лучше, кто это сегодня с Сергеем и Мариной?

— Кто? — Молодой человек прищурился, высматривая столик, за которым сидели напряженная, как сжатая пружина, Цветаева и расслабленный, радостный Эфрон. — Кого вы имеете в виду?

— Вон там, ну же!.. — Вера пожала обнаженными плечами, и они вдруг блеснули при свете ламп.

Молодой человек, князь Святополк-Мирский, невольно скосил глаза, следя за бликом, пробежавшим по чистой белой коже.

Вера не нравилась ему, но странно волновала чувства, причем все разом: воображение рисовало ее то обнаженной, то в одеждах разных эпох и сословий — он как будто пытался найти образ, в котором Вера не была бы хороша, но тщетно. Она задевала его любопытство, его самолюбие, ее близость не давала покоя. Капризный нрав позволял надеяться — и в то же время заставлял отрицать всякую надежду.

Сама же Вера не то что не знала о своем магнетизме — она попросту не придавала этому никакого значения. Святополк-Мирский, тридцатипятилетний молодой человек, был свеж, по-своему надежен, слегка остроумен. Он был князем. Он ни на что не претендовал. С ним было удобно.

— Я в первый раз вижу этого господина, — выговорил Святополк-Мирский, разглядев наконец того, о ком говорила Вера. — Странно, что я его не знаю. Но сейчас узнаю.

И он быстро пошел вслед за двинувшимися к выходу Эфроном и Мариной. Вера, оставленная в одиночестве, чуть помедлила и шагнула следом.

— Сережа! — окликнул Святополк-Мирский Эфрона.

Узкая спина в чуть смятом пиджаке застыла, затем Эфрон обернулся с заранее готовой улыбкой на губах. Красивые актерские губы — выразительные.

Вера стремительно приблизилась.

— Марина! Здравствуйте. Ну, как вам наш курский соловей?

Цветаева отозвалась сухо:

— Хороший голос. Был когда-то.

В магию голосов Марина верила безусловно. Потерять голос — предать магию: если внутри, в душе, зачах животворный источник, то с неизбежностью пересохнет и голос, в звучании появится трещина. «Моя работа — вслушиваться». Так она говорила. Алмазы на кокошнике и таксисты с генеральской выправкой — ни при чем.

— Марина, — протянул Святополк-Мирский абсолютно тем же тоном, каким совсем недавно взывал к Вере, — будьте же снисходительны к возрасту.

— Снисходительность унижает талант, — отрезала Марина. — В любом возрасте.

Втиснувшись между Святополк-Мирским и Мариной, Вера быстро улыбнулась:

— Марина, как всегда, права. Вы, князь, лучше и не спорьте: она поэт и знает небожителей в лицо…

Марина замкнулась, сжала губы. Отлично — пусть лучше молчит, пока безвозвратно не обидела такого безобидного, такого удобного Святополк-Мирского.

Вера блеснула глазами:

— Серж, представь нам наконец вашего спутника!

— Простите, — смешался Эфрон, подавленный было нагнетанием тайных страстей, словно электричество потрескивающих в воздухе. — Это мой фронтовой друг, Александр Болевич. Он только сегодня приехал в Париж.

— О! — сказала Вера. Приклеенный локон у виска изогнулся еще соблазнительнее, как если бы был живым. — Из России?

— Нет, из Берлина, — негромко произнес Болевич.

Уверенный, низкий голос. Неглубокий, с еле заметно звенящим металлом. Легкий дефект в произнесении «р»: как будто он не вполне уверен, где «р», а где «л» в слове «Берлин».

Эфрон повернулся к Болевичу:

— А это, Саша, — Вера Александровна Гучкова… Дочь Александра Гучкова.

— Того самого? — вырвалось у Болевича.

Вера давно отрепетировала насмешливо-снисходительное выражение лица, с каковым надлежало ей встречать это вечное «тот самый», прибавляемое к имени ее отца. Эту маску она нацепляла мгновенно, держала на лице несколько секунд — ровно столько, чтобы собеседник понял, насколько умна и язвительна Вера Александровна Та Самая, — после чего с очаровательной улыбкой подтверждала:

— Да. Того самого.

Того самого. Одного из основателей партии октябристов — «Союз Семнадцатого октября». Того самого. Председателя третьей Государственной Думы. Того самого. Того, кто в качестве председателя Временного комитета четвертой Государственной Думы принял отречение государя императора Николая Второго…

Главным недостатком отца Вера считала его устрашающее сходство с карикатурами, которые рисовали на него большевики… Ну и еще этот идиотский титул — «Тот Самый».

Болевич произнес, вполне оценив отношение Веры к этому обстоятельству:

— О!..

И улыбнулся ей, минуя всех присутствующих, — ей одной, заговорщически.

Вера опустила глаза. Болевич произвел на нее впечатление.

— А это, — звенел голос Эфрона, — Дмитрий Павлович Святополк-Мирский. Извольте любить и жаловать.

Вера добавила, слегка притянув Святополк-Мирского к себе и тотчас оттолкнув:

— И к тому же — князь, мечтающий обменять свой титул на советский паспорт!

— Прелестно! — грассируя на сей раз вполне откровенно, произнес Болевич. Он сияюще улыбнулся Святополк-Мирскому, но глаза у него остались серьезные. Даже как будто угрожающие.

Вера следила за ним с любопытством. Ей казалось, что от ее пристального взора не ускользает сейчас ничто: ни двусмысленные улыбки Болевича, ни сдержанная благовоспитанность Святополк-Мирского, ни напряженность Марины, ни суетливость Эфрона. Все это было и знакомо, и чуть-чуть ново, как всегда бывает, когда в компанию вливается еще одно лицо, отчасти известное, а отчасти — загадка.

Вера ощущала себя почти всемогущей: как будто именно она своей волей, своим хотением вызвала все эти лица из небытия и заставила их быть, двигаться, взаимодействовать; и стоит ей отвернуться, как они тотчас исчезнут. «Вот удивительно, — думала она лениво, и мысли вместе с пузырьками шампанского валяли дурака в ее хорошенькой головке, — вот ведь как удивительно: они даже не заискивают, чтобы я выбрала именно их — и именно им позволила существовать дальше в моей неповторимой жизни… Сейчас отвернусь от Святополк-Мирского — и он пропадет. Отвернусь от Сергея, от Марины — исчезнут и они. Снизойду, оставлю бытие одному Болевичу — и он не оценит этого, не будет мне благодарен… Поразительно хороший вечер».

Глава вторая

Париж медленно погружался в ночь: благовоспитанно опускались жалюзи и закрывались ставни, отправляя почивать колбасные лавки, аптеки, прачечные. Жидкие каштаны на бульварах, напротив, как будто просыпались, наполнялись таинственной жизнью: днем они выглядели укрощенными и до ужаса приличными, но ночью… ночью они вспоминали о своем диком прошлом. Их стволы угрожающе чернели, листья растопыривались, норовя ухватить кусок звездного неба и отправить в невидимую, заранее распахнутую пасть.