Девятнадцать секунд (ЛП)

И сегодня именно оно диктовало нам свои условия. Оно предписывало нам назначить фальшивое свидание, свидание, в которое ни она, ни я не верили. Свидание-мираж. Ложь. Чтобы разом покончить со всем.

И это происходит прямо сейчас.

КРАХ скрылся в туннеле, и ничего больше не защищало меня от ЗЕВСа, который менее чем через десять минут даст мне ответ на мой вопрос, незаданный, и, в сущности, уже ненужный.

Над моей головой погасли светящиеся таблички с названиями станций, и ночь завладела мной, как будто огромный зев поглотил не только поезд, но и луну со звездами. И солнце. И надежду. Теперь уже ничего не исправить. Мое сердце с трудом толкало по венам вялую кровь. Будет чудом, если я это переживу. Но вот насчет того, чтобы начать с начала… Даже если ЗЕВС вдруг протянет мне на своей ладони Сандрин, я не буду знать, что ей сказать, чем ответить на ее доверие. Одно я знаю точно: слова, которые обычно говорят в таких случаях, для меня запрещены. Разочарование в глазах Сандрин причинит мне худшую боль, чем все переживания последнего времени. Пожалуй, будет лучше, если она не приедет. Вместо того чтобы спасти нас, это свидание нас окончательно погубит. Мне следовало бы уйти. Уехать. Она выйдет на перрон и не обнаружит там никого. Она вернется домой, и я открою ей дверь. Так, у меня будет время, чтобы собраться с мыслями. Это именно то, что мне нужно больше всего: время.

Но я не двинулся с места. Я был скован пространством станции, был заложником кадра. Как актер в свободный день за сценой пустого театра. Сытый по горло запахом пыли, пота, клея для декораций, утомленный пылающими разноцветными софитами, он уже решает уйти, как вдруг занавес поднимется. Публика аплодирует. Надо играть. Но что? Какую пьесу? И какова его роль, его текст?

Я огляделся в поисках суфлера, но увидел только терпеливые силуэты ожидающих, пластиковые сиденья, разделенные перегородками, автомат по продаже напитков, фотосалон с опущенными ставнями, несколько рекламных вывесок, эстетика которых незаметно проникает в нашу жизнь, подавляя чувство прекрасного.

Под потолком загорелись новые таблички-указатели, но я по-прежнему пребывал в своих сумерках. Я не спал и не лишился чувств. Не похоже было, чтобы я умер. Но я вдруг перестал ждать. Или, вернее, я ждал, но уже без волнения, спокойно. Как в трансе. Состояние быка на арене, когда он, перед тем, как упасть, с предельной ясностью понимает, что человек в красном сильнее его. Теперь все на самом деле кончено. Моя просьба о помиловании отклонена. Сейчас ЗЕВС пройдет по моей шее, как лезвие гильотины. При всеобщем безразличии. Грязное дело, подлое и постыдное.

Но ведь есть способ избежать этой казни. Для этого мне достаточно встать, дойти до края платформы, и когда ЗЕВС, вестник несчастья, появится, медленно качнуться вперед, преграждая ему путь. Снова это желание умирающего приблизить свою смерть. Теперь это был бы факт из рубрики «Происшествия». Ничего особенного, но все же… Несколько строчек в газетах. Упоминание по радио и на местном телеканале. Объявление по системе оповещения: «По причине несчастного случая с пассажиром… » На какое-то время это станет поводом для разговоров – от скуки, или от усталости. «Дорогая, я только что видел, как какой-то несчастный на Насьон бросился под поезд!», «Жуткая сцена, прямо у меня на глазах!», «Нет, я не пересказываю тебе фильм ужасов!». В общем, бесполезно об этом говорить – я этого не сделаю. Я остался сидеть на своей исповедальной скамье, без движения, на исходе этого пустого дня.

Вдруг в моей голове возник вопрос, который постепенно занял все мои мысли: обменялись ли мы с Сандрин поцелуем этим утром, перед тем как разъехаться по своим делам, каждый на собственной машине?

И второй вопрос, связанный с предыдущим: как давно у нас отдельные машины? Что смогло нас разделить, оторвать друг от друга? Наверное, однажды мы решили, что это слишком неудобно: я теряю время, отвозя Сандрин на ее работу, прежде чем отправиться на свою. «Неудобно» – вот та формулировка, к которой мы пришли и которой легкомысленно поверили. А ведь когда-то даже мысль о подобном удобстве показалась бы нам смешной. В те годы я не считал потерянным время, в течение которого отвозил Сандрин в ее бюро. Наоборот, это были счастливые минуты для нас обоих.

Внезапно из туннеля показался ЗЕВС, и окружавшая меня стена ожидания обрушилась, уступив место паническому страху перед этим немыслимым зрелищем. Грохот обвала оглушил меня, перекрывая шум поезда. А ведь я почти убедил себя, что это мгновение никогда не настанет. Все происходило чересчур быстро. Поезд замедлял ход, и я не мог удержаться, чтобы не всматриваться в окна вагонов этого красно-синего состава, хотя прекрасно знал, что там я никого не увижу: Сандрин может выйти только из третьего вагона. Из последней двери третьего вагона, который как раз остановился передо мной. Мимо меня проплывали хмурые лица пассажиров, и каждое было для меня как пощечина.

И тут произошло невероятное. Невозможное. Немыслимое. В начале второго вагона, наполовину скрытая высоким типом в желтой куртке, была Сандрин. Я ее видел. Она была там. Конечно, это ошибка: она могла находиться только в конце третьего вагона, но никак не во втором. И то, при условии, что она пришла бы на свидание. Но она и не собиралась приходить. Ни секунды я не сомневался, что она не придет. И все же, у меня было ощущение, что я ее видел. Мне даже показалось, что наши взгляды встретились. А может, столкнулись. Или нежно соприкоснулись, кто знает. Да, я уверен, что и она меня видела. Но в то же время это не могло быть правдой. Очевидно, у меня галлюцинация. Я мог бы даже поверить в чудо, если бы моя мать не унесла все чудеса с собой, во влажную землю кладбища Солей.

Мама – вот она верила в чудеса. Долго верила. Даже в последние месяцы, страдая от болей, помню, она продолжала верить. Она давала все новые обещания Богу, в надежде, что он снизойдет и исцелит ее. Но по отношению к неизлечимо больным Господь обычно непреклонен. В данном случае со стороны Бога это было не совсем честно, если не сказать больше, потому что моя мать до сих пор всегда выполняла свои обещания. И все члены семьи должны были выполнять их вместе с ней, даже если они ничего не обещали.

Самый показательный обет – и самый несправедливый по отношению к нам с братом, ведь мы даже еще не родились в те времена, когда он был принесен, – это, несомненно, тот, что относился к годам войны. «Боже, если ты вернешь мне Андре живым и здоровым, я обещаю, что мы будем каждый год, в годовщину его демобилизации, со смирением нищих совершать паломничество в Лалувеск[3]». По возвращении отец был вынужден присоединиться к контракту, хотя он не выказывал особой радости и частенько упрекал мать в том, что зря она употребила местоимение «мы», когда было достаточно одного только «я».

– Ты что, хочешь, чтобы я отправилась одна?

При этом губы ее дрожали, глаза наполнялись слезами, а лицо покрывалось бледностью. В такие минуты она была очень красивой. Очень красивой.

– Ну что ты, конечно нет.

Моя мать любила Бога, а отец любил мою мать. Это был брак втроем. Чтобы наше паломничество в самом деле совершалось «со смирением нищих», мы оставляли машину в гараже и садились в старый душный автобус, где запах паштета и сыра, что сочился из плетеных корзин, безжалостно боролся с еще более резким запахом пластиковых подголовников и старого сукна, которым были обтянуты сиденья. Мы даже брали с собой в дорогу бутерброды, как настоящие бедняки. «Это паломничество, а не увеселительная поездка», – повторяла мама с безмятежностью святой, когда мы с братом начинали капризничать перед дверью ресторана, даже если этот ресторан соответствовал всем библейским канонам. Помню, на одной террасе за столиком сидел манекен с широкой улыбкой, одетый как святой Режи, и подавал пример паломникам. Только отец никогда не жаловался, лишь бормотал чуть слышно, вытирая пот со лба: «Лучше бы я погиб на войне». И тут же наклонялся к маме, чтобы обнять ее прежде, чем она разразится рыданиями. «Шучу», – быстро говорил он. Потом он оборачивался к нам, и, глядя как мы едва передвигаем ноги по тропинке, ведущей вверх, к заветной церкви, добавлял, подмигнув: «А может, и нет». Однажды на крутом подъеме мы обогнали двух паломников, которые проделывали свой путь на коленях, с лицами, преображенными то ли от веры, то ли от боли. Еще через несколько метров я явственно услышал, как отец вполголоса говорит самому себе: «Хорошо, что она сказала как нищие, а не как идиоты».